Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– Завещание по своей сути предназначено для того, чтобы быть обнародованным, иначе оно не может быть исполнено. Думаю, что вправе прочесть вам его.

Когда он читал его вслух, все замерли. Бернар был удивлен и почувствовал себя неловко, оттого что речь в письме зашла о нем, господин Белуазо даже бросил на него красноречивый взгляд, но Бернар пожал плечами и указательным пальцем постучал себя по виску. Лу-Папе оставался невозмутим, но, когда чтение закончилось, спросил:

– Что еще за бант любви?

Памфилий, пытавшийся подготовить тело усопшего к преданию земле, ответил:

– Взгляните: должно быть, вот это…

Он приоткрыл ворот рубашки, и они с изумлением увидели залитый черной кровью бант на красно-желтом нарыве размером почти с девичью грудь.

– Лента этой потаскушки!.. – проговорил Лу-Папе. – Уберите это! В огонь!

– Я не стану… – отвечал Памфилий. – Воля усопшего – святое.

– Воля сбрендившего не в счет, – возразил Лу-Папе.

Бернару, разглядывавшему нарыв, пришло в голову:

– Может быть, заражение и помутило его рассудок.

– Что помутило его рассудок, вам известно лучше, чем мне, – отрезал старик.

– А что он написал тебе, Папе? – поинтересовался Памфилий.

– Узнаю, когда останусь один.

Выражение его лица было замкнутым и суровым, глаза сухими.

– А теперь отправляйтесь все в деревню. Скажите глухонемой, чтобы захватила в церкви свечей. По крайней мере штук шесть, самых толстых. Еще большую льняную простыню, которую соткала ее бабка. Ты изготовь ящик, – ткнул он в Памфилия. – У тебя на чердаке лежат дубовые доски. Из старых запасов, которые я берег для себя…

– Знаю, – отвечал Памфилий. – Ты же мне и сделал заказ.

– Используй их для него. И главное, вы все скажете, что он упал с дерева. Не проговоритесь, сохраните в секрете хотя бы три дня, до похорон, не то кюре откажется сделать все, как положено. Теперь уходите…

– Я останусь с тобой… – предложил Филоксен.

– Нет, не стоит. Возвращайтесь, если хотите, потом, чтобы провести ночь у гроба.

Они вышли один за другим, бросив прощальный взгляд на покойного Уголена. Но не сделали они и двадцати шагов, как Лу-Папе показался в дверях и закричал:

– Передайте ей, пусть принесет мне поесть.

Вечерело. Они спускались в деревню. Памфилий и Казимир ушли вперед, чтобы поскорей приступить к изготовлению гроба и подготовке могилы.

Филоксен, Бернар и господин Белуазо шли неторопливым прогулочным шагом, обсуждая то, чему стали свидетелями.

– Что до меня, я никогда ни шиша не понимал в любовных историях, – признался Филоксен.

– Поверьте, вы не один такой, – вторил ему господин Белуазо.

– Но малышка, прозябающая в нищете, в захолустье и при этом отказывающая последнему из Субейранов, единственному наследнику самого большого состояния, которое только есть в нашей деревне, – это вообще в уме не укладывается.

– Он был довольно уродлив, – заметил Бернар.

– Все мужчины уродливы, – отозвался Филоксен, – зато он был славный. Да, верно. И потом, я не говорю, что она могла бы полюбить его. Я говорю, что она могла бы выйти за него замуж. Это было бы лучшим способом отомстить ему. Она заставила бы его ходить по струнке, чуть ли не на голове…

– Находись он в таком положении, не понимаю, какое удовольствие она могла бы из этого извлечь, – возразил господин Белуазо, – но что я уяснил, так это что покойный Уголен, при всей своей глупости, великолепно понимал ситуацию…

– Какую ситуацию? – спросил Филоксен.

– Говорят, любовь слепа, но болезненная ревность наделяет порой двойной зоркостью, которая видит насквозь все секреты. – Он повернулся к Бернару. – И впрямь хорошенькая пастушка искала защиты у вас, а не у меня.

– Господи, да это потому, что она была ближе ко мне, чем к вам, – отвечал молодой человек.

– В том нет никаких сомнений, но она потому и была ближе к вам, что оказалась там, постепенно отходя от Лу-Папе, Эльясена и Филоксена.

– Не думаю, что она сделала это сознательно.

– Я тоже так не думаю. Вот почему у меня создалось впечатление, что вы смогли бы далеко зайти, затеяв небольшую идиллию, так сказать, минералогического направления на лоне осенней природы, в сельском духе…

– И не подумаю!.. – возмутился Бернар. – У нее гордая натура, сродни диким животным, она реагирует наивно и без задней мысли… И потом, даже если бы я имел возможность воспользоваться ее неопытностью, я бы не стал этого делать ни за что, это было бы большой низостью.