Виктор Бычков - Вишенки

Сколько раз, не счесть, она представляла себя кормящей матерью. Чаще всего по ночам, проснувшись до рассвета, под боком у мужа, отвернётся, притихнет и давай воображать!

Вот он, маленький, гукает, болтает ручками-ножками, похожий на папку, с такими же голубыми глазками-бусинками, улыбается. Она даже чувствует прикосновение его нежный, бархатный кожи.

Потом он уже требует поесть, ищет мамкину грудь. А она вот, вот она, полная молоком, с припухшими от его избытка сосками. Глаша помогает сыну отыскать сосок, берёт грудь руками, и вот уже припал, зачмокал маленький, ухватив ручками за мамкину сиську. Она чувствует его прикосновение, лёгкое покусывание дёснами соска. А молоко прибывает, прибывает, кушай, маленький, кушай, миленький. У мамки для тебя всего хватит. И ласки тоже, и заботы. Пылинки не дам на тебя упасть, огражу от бед и невзгод, ты только кушай, кушай, сыночка мой ненаглядный, цветочек мой аленький, отрада моя единственная!

И так втянется в роль кормящей матери, что уже готова поругаться на Ефима, который некстати заворочался. Потом вдруг до неё дойдёт, что это мечты, бред сходящей с ума женщины. И заголосит, заголосит беззвучно, до крови закусив губу, уткнётся в подушку мокрым от слёз лицом, почти задохнётся в ней.

Муж обнимет, прижмётся всем телом и замрёт в таком положении.

И молчит. А что он может сказать? Все слова, что можно было произнести, успокаивая жену, он уже высказал. Иссяк запас слов, осталось только терпение Ефима. Он просто терпит, так думает Глаша. Терпит её из жалости к ней, и всё. И ещё не бросил, не ушёл к другой женщине, которая могла бы осчастливить его, сделать отцом, полноценным мужчиной, тоже из жалости.

Сколько раз она заводила разговоры на эту тему, просила, умоляла Ефима оставить её в покое, бросить. Она не обидится, она всё понимает и поймёт правильно. Не должен он терпеть её присутствие только ради неё, бездетной, яловой, как бракованная корова. Что с неё толку? Мужик в юбке? Кому нужна её красота? Пустая красота. С лица воду не пить – ой ли! Неужели помимо красоты она ничего не должна мужу? Ведь и у него мечты есть, она знает, и первая, самая главная – дети. И вдруг из-за неё, из-за жены Глафиры он лишается этой самой мечты. Так ли уж Ефиму легко? Так ли весело после всего этого?

Завидовала страшно и уже не по-белому, а по-чёрному сестре своей Марфе. Каждый год у Кольцовых нарождалось по ребятёнку. Легко, без видимых страданий, без сожаления, а смиренно, как Богом данную новость, говорила Марфа сестре Глаше:

– Вот, опять понесла. Рожу, Бог даст, будет шестеро.

И извинялась перед младшей сестрой.

Казнила себя за зависть чёрную, умом понимала, что так нельзя, грешно, а поделать с собой что либо уже не могла. Завидовала! Желала зла сестре, детям её. Даже смерти. Разве ж так можно? Понимала, что грех это, страшный, тяжкий грех, а остановиться не могла, и даже не пробовала. И, стыдно сказать, находила некое наслаждение в таких подлых мыслях. Это как чешешь-чешешь зудящее место и остановиться не можешь. Вот так и у неё, Глаши, по отношению к Марфиной семье. Кажется, случись у Кольцовых какая-то страшная неприятность, горе какое-нибудь, и ей, сестре родной Глафире, станет легче, лучше на душе, веселее. И будет желать ещё худшего.

Марфа как будто понимала, будто смотрела в душу Глашке, стала остерегаться её, сторониться. Даже детей не оставляла ей, уходя по делам из дома. Уносила к уже неходячей бабушке Юзефе, еле передвигавшемуся деду Прокопу, только не к ней, сестре своей родной. Правда, в последнее время старшие начали приглядывать за младшими, и Кольцовым стало легче.

А Марфа не за детей тревожилась, как думала Глаша, а боялась лишний раз обидеть сестру, уколоть ребёнком, подчеркнуть её ущербность. Вынудила, через скандал заставила Ефима и Глашу съездить в район к врачам. Не забыла и обещание доктора Дрогунова Петра Петровича. Взяла у него письмо к его товарищу Хейфецу Иосифу Натановичу в губернский город. Сама лично посадила сестру с Ефимом в поезд, отправила. Принял женский доктор Глафиру, посмотрел, а заодно и мужа проверил по мужской части.

С Ефимом всё в порядке оказалось, а вот с ней, женой, только развёл руками.

– Увы, увы, дева, это выше моих сил и способностей. Надо смириться.

Но Глаша всё равно надеется, верит. Да ещё и не всё-то испробовано, проверено. Вон сколько случаев, когда женщина вроде больна, крест на ней ставит медицина, доктора, а сходит к старцу какому-то или к бабке-знахарке, пообщается, заручится их поддержкой перед Господом Богом нашим и волшебным образом исцеляется. Врачи только руками разводят, удивляются. А чего здесь странного? Всё в руках Господних, неужто неведомо?