Виктор Бычков - Вишенки

Ребятёночек идёт, идёт к своей маменьке, тянет ручки к ней, а ты бежишь, бежишь ему навстречу! Ещё совсем чуть-чуть, ещё самую малость, и ты подхватишь, подкинешь к солнцу радость свою, отраду! Только не сомневайся, не сомневайся, верь, верь мне, красавица, и всё у тебя сбудется, не сомневайся, не сомневайся, доставай денежку. Вон она у тебя под сиськой, она мешает кормить сынулю, доставай скорей! Что ж ты моришь голодом такое божественное создание, красавица? Корми, корми, но убери денежки, они мешают, мешают сынуле маленькому. Не сомневайся, не сомневайся, делай, делай! Вот-вот, молодец, заворачивай, заворачивай. А я сейчас молитву сотворю, красавица, не сомневайся, не сомневайся, всё правильно. И радость найдёт тебя. И будешь радоваться жизни вместе с сыночком, с папкой его. Не сомневайся, всё правильно! Верь мне, красавица, верь мне, верь!

Отвернулась, достала из лифчика узелок, в котором были завязаны последние деньги, сама отдала трясущими от волнения руками в руки цыганке. А потом как будто провалилась в яму: не помнит ни-че-го!

Очнулась, пришла в себя, стоит Глаша у какой-то церквушки, одна, цыганки нет. Или её не было? Вроде была, а вроде нет. Пыталась воскресить в памяти события, а в голове сплошная каша. Так была цыганка или нет? Стала ощупывать себя и с ужасом поняла, что денег-то нет. А она знает, точно знает, что они были, лежали вот здесь, в тряпице под левой грудью. О Боже! Неужели и в правду была цыганка? Сколько раз её предупреждали на ночёвках опытные паломники, тёртые, которые не в первый раз посещали святыни, что остерегаться надо незнакомых людей и цыганок. Ан нет! Казалось, это с другими может такое произойти, а вот с ней, Глафирой Гринь, такого быть не может. Потому как она женщина серьёзная, грамотная, опытная и на глупость не способна, не поддастся на посулы и уговоры обманные. Уж кто-кто, а она различит, разберётся, где хороший человек, а где злодей. А вот поди ж ты…

Целую ночь не сомкнула глаз, проплакала, казнила себя самыми последними словами, даже такими, что вслух и произносить-то стыдно. А к утру трезво оценила своё положение и поняла, что оно у неё безысходное, безвыходное. Всё! И до Соловков не дошла, и мечту потеряла! Всё! Даже если Бог поможет, доберётся до монастыря, а как обратно? Это же не одна тысяча вёрст! О, Господи!

Туфли сафьяновые, в которых венчалась, а потом и сводила счёты с жизнью, брала с собой, несла в котомке за плечами, чаще шла босиком. В запасе было две пары лаптей, что сплёл дедушка Прокоп Волчков, износились. Туфли вытащили у сонной Глафиры из котомки, прорезав дырку, ещё перед Ладейным Полем на ночёвке у постоялого двора.

И вот сейчас стоит она, оборванная, голодная, с избитыми в кровь ногами, обворованная до последней нитки у входа в церковку, надеется на чудо.

– Бог подаст, – мимо прошёл из церкви пожилой священник, только мельком кинув взор на одиноко стоящую женщину.

– Батюшка, батюшка! – Глаша кинулась вслед, и когда он остановился, повернувшись, упала на колени, поползла навстречу.

– Батюшка, отец святой, помогите, спасите, батюшка! – и застыла в такой позе.

– Встань, встань, дитя моё, – священник сделал попытку поднять женщину, взяв её за плечи.

Но Глаша и не думала вставать.

– Помогите, на промилуй Господа, помогите.

– Ну-ну, будет тебе, будет, вставай, неудобно от людей, – батюшка снова наклонился, заставил встать с колен, приобнял за плечи, подвёл к стоящей у входа в церковь лавочке.

– Садись, дитя моё, слушаю тебя.

Что вдруг сталось с Глашей, она и потом так не смогла разобраться в себе, но в тот момент, не раздумывая, принялась рассказывать, изливать душу перед незнакомым священником. Чем он взял, что такое сделал или сказал, она так и не поняла, но женщина открыла перед ним душу, рассказала всё, и в том числе о попытках свести счёты с жизнью, о чём даже сама себе не позволяла вспоминать.

Батюшка не перебил ни единым словом, жестом, сидел молча, слушал, изредка бросая заинтересованный взгляд на собеседницу, да перебирал гранатовые чётки сухими старческими пальцами. А она всё говорила и говорила, найдя, наконец, слушателя, который, по мнению Глаши, понял её и принял такой, какая она есть, ничего не требуя взамен.

– Помогите, батюшка, – закончила исповедь, и сникла, вобрав голову в плечи, стала ещё меньше ростом.

А священник не торопился говорить, продолжал сидеть молча, всё так же перебирая чётки. Мимо проходили, не задерживаясь, люди, здоровались не с ней (кто она здесь), а со священникам, она только провожала их невидящим взглядом, ждала. Ждала своей участи, ждала помощи, потому как понимала, что больше в этом мире никто ей не в силах помочь. Это была её последняя черта, последняя надежда. И если она погаснет, не обнадёжит, не пойдёт навстречу, не поддержит в её мечтах, то и она сама перестанет существовать. Но в этот раз никто и ничто не сможет помешать расстаться с жизнью.