Виктор Бычков - Вишенки

А дождь прекратился. Сразу же откуда-то из-за туч выглянуло солнце, заискрилось, заиграло в лужах, в каплях, что пока ещё оставались на листьях деревьев, кустов, на стерне. Тёплый пар окутал луга, повис над рекой, клубился в лёгких дуновениях ветра.

Марфа шла впереди, несла в руках грабли. За ней, чуть поотстав, шёл Ефим с косой и вилами-тройчатками на плече. Молчали.

– Как же быть теперь, Марфушка? – Ефим догнал женщину, пристроился к её шагу. – Как же быть-то нам теперь, а? Как в глаза глядеть?

Она шла, не поднимая глаз, смотрела под ноги, о чём-то думала. Потом вдруг остановилась у самой кромки воды на переправе, повернулась в мужчине. Открытое, худощавое, загорелое лицо её озарялось такой же светлой улыбкой.

– А никак, Фимушка! Ни-как! – произнесла раздельно, с вызовом, с улыбкой. – Как Бог даст, так и будет, – и решительно шагнула в воду.

Уже на средине реки, где вода достигла колен, приподняла юбку, снова остановилась, повернулась к попутчику.

– Вот уж не думала, что мужики такие, такие… – она подбирала слова, чтобы не обидеть его, но так и не нашла, – такие трусливые, – закончила опять-таки с улыбкой на устах.

– Ну уж, – потупив взор, Ефим подошёл к ней, встал рядом. – А всё-таки, Марфа, ты отдашь нам ребёнка? Правда? – открыто и прямо смотрел ей в глаза.

– Конечно, – просто и уже серьёзно произнесла она, глядя в глаза собеседнику. – Только его сначала родить надо, ты об этом не подумал? Рожу, там видно будет, как оно станется. Иди домой, Ефим Егорович, не переживай и жди.

Женщина ушла, а мужчина ещё долго стоял посреди реки, то ли думал, то ли остужал разгорячённые мысли или горячее тело, то ли просто так стоял, любовался рекой, деревенькой, лесом.

После того дождя до самого Успенского поста, до четырнадцатого августа, на землю не упало ни единой капли влаги. Как отрезало.

Солнце палило и палило, как будто намеривалось изжечь, испепелить всё, что попадало под его лучи. Первой пожухла трава вдоль дорог, за ней пожелтели, высохли одинокие кусты лозы.

Овёс как не успел войти в колос, так и остался в одной поре, с чахлым соцветием, с каждым днём приобретая всё больше и больше серый, неживой цвет. Озимая рожь ещё держалась за счёт глубокого корня да густоты своей, не давая солнцу в одночасье высушить почву. Пшеница успела войти в колос, начала наливаться зерном, но жара не дала дальше развиться, задержала рост, и теперь она стояла с жалкими тощенькими колосками, с такими же зёрнышками в них.

Ячмень погибал вслед за овсом. Земля под зерновыми трескалась, покрываясь ранками-морщинками, сквозь которые с ещё большей интенсивностью уходила влага, обезвоживались корни растений.

Ефим с Данилой приняли решение скосить пока ещё живой овёс, высушить в валках, сложить в скирды и скормить зимой скоту вместо сена. Заменить зерно не сможет, но всё же будет сытней, чем простая трава. Глядя на них, потянулись и другие единоличники, убирали с поля сначала овёс, а потом и ячмень.

Колхозники выжидали, говорили, что жара вот-вот спадёт, зачем гробить урожай на корню? Ещё всё образуется, встанет на место. Природа, мол, своё возьмёт. Ну-ну.

Ежедневно с утра и до вечера возили бочками воду с Деснянки, поливали огороды у дома, пытаясь хоть как-то сохранить, уберечь какие-никакие овощи. С вечера и до самой ночи поливали каждый кустик картошки в полях, и она, слава Богу, цвела. Конечно, не так, как в былые добрые годы, но надежда на картошку была.

Завязь на яблонях оставалась в одной поре, плоды росли очень плохо и были какими-то серыми, неживыми. На листьях постоянно лежал слой пыли, убивал их, сушил. Ягоды на вишнях поморщились, созревали раньше времени и осыпались, не набрав сока, сморщенными и сухими.

Мужики и бабы собирались где-нибудь в тенёчке или на берегу Деснянки, судачили, спорили, успокаивали друг друга или, напротив, стращали почём зря концом света.

Ефим, улучив момент, подошёл к Марфе, когда та была в огороде одна, нагнулся через плетень, подозвал к себе.

– Ты, это, ничего не хочешь мне сказать? – и с надеждой и смущением уставился на женщину. – Я… тут… волнуюсь, Марфушка.

Та подошла, вытерла руки о край фартука, поправила платок и улыбнулась, как тогда на речке, открыто и с некоторой иронией, неким превосходством.

– А чего волнуешься? Тебе ведь не рожать. Это я должна волноваться, переживать.

– Я не о том, – ещё больше засмущался мужчина. – Как там у тебя… это… – показал дрожащей рукой в сторону живота. – Там… есть кто-нибудь?