Виктор Бычков - Вишенки

– Так, это, спасибо, доктор, спасибочки вам большое, – Данила схватил руку врача, с чувством пожал, и сам кланялся. – Вот порадовали, слава Богу. Поеду, порадую своих, успокою.

Повернул голову: с расширенными от ужаса глазами, с застывшим в них немым вопросом в больничный двор направлялась запыхавшаяся Глаша.

Конь шёл не торопясь, успевая сощипнуть клок травы у дороги, а возница и не торопил, сидел, свесив ноги с телеги.

Спиной к нему расположился только что вышедший из больницы Ефим Гринь. Правил конём Данила Кольцов. В задке телеги, с интересом разглядывая окрестности, стоял на коленях старший сын Данилы Кузьма, крутил головой: не каждый день доводится ребёнку бывать дальше своей деревеньки.

Ефим слушал последние новости, не перебивал, только изредка задавал вопросы, если что недослышал.

– Кузю к плугу ставить пришлось. Хорошо, волы старые, борозду добре держат, вот он и вспахал, как мог, под овёс. Я потом проверил, терпимо. А так всё самому довелось делать. Конём пахал сам. Правда, Глаша тоже помогала, нечего сказать. Так что не переживай, как-нибудь отсеялись, – Данила в очередной раз поворачивался к Ефиму, смотрел сбоку на израненное лицо товарища. – А за шрамы не переживай, чай, не девица, сватов не ждать.

– Да я и не волнуюсь, – Гринь провёл по лицу ладонью. – Даст Бог, отрастут волосы, бриться не стану, вот они и скроют всё.

– И то правда, как же я не подумал, – встрепенулся Данила.

У Слободской церкви остановились.

– Кузя, попридержи коня, побудь здесь, а мы с дядькой Фимкой до отца Василия сходим.

– С чего это? – спросил Ефим, слезая с телеги.

– При пацане не стал говорить, – заговорищески зашептал Данила, отойдя в сторону. – Приезжали вчера из милиции. Больно интересовались Макаром Егоровичем, вот какое дело, Ефимушка. Говорят, не объявлялся ли часом в Вишенках? С чего бы это, как думаешь?

– Не знаю, – удивлённо пожал плечами Гринь. – А милиция не сказала, что случилось?

– В том-то и дело, что нет. Может, отец Василий знает? Друзьями они были как-никак.

Священника дома не оказалось, был за церковью в хозяйственной постройке. Посетители дождались, пошли навстречу.

– Добрый день, батюшка, – сняли шапки, поприветствовали отца Василия. – Не помешали?

– Добрый, добрый день, добры молодцы, – пошутил батюшка. – Чем обязан такому посещению? О! Не тебя ли, сын мой, медведь надломил? – увидев обезображенное лицо Ефима, подошёл вплотную, внимательно рассматривая раны. – Герой! Чисто герой!

– с чувством, крепко пожал руку Гриня. – Я всегда говорил, что нашего мужика не сломить. Он сам кому хочешь рога обломает. Как себя чувствуешь?

– Спасибо, хорошо, – засмущался Ефим от такого внимания к себе.

– Мы по делу.

Внимательно выслушав мужчин, отец Василий стоял, поглаживая бороду, не спешил с ответом.

– А ко мне зачем пришли?

– Ну, так вы же вроде как друзьями были. Макар Егорыч о вас всегда с уважением, – сказал Ефим. – Думали, может, вы что знаете, батюшка.

– Ага, ага, – кивал сбоку Данила, подтверждая сказанное другом.

– Приходили и ко мне, спрашивали про Макарушку, дай ему Бог здоровья. А я что сказать могу? – развёл руками священник. – Вот так, как и вам, пожал плечами. Хотя догадываюсь, что исчез выселенец Щербич Макар Егорович в неизвестном направлении, дай ему Бог здоровья. Скажу вам по секрету, что помимо терпения, других хороших качеств, Макарушка очень уж вольнолюбивый человек. И себя уважает и ценит.

К сенокосу раны затянулись, зажили хорошо, больше не тревожили, разве что когда Ефим брал большой навильник сырой травы или захватывал широкий прокос косой, то болью отдавалось в груди, где сломаны были рёбра. Поэтому он всегда становился косить, где трава помельче, пониже, вместе со старшим сыном Данилы Кузьмой, а сам Данила брал себе участки с густой, высокой травой. Следом шли Глаша с Марфой, детишки, ворочали траву, а потом и сгребали уже высохшее сено, ставили в копны.

Десятилетняя Агаша оставалась дома с младшим шестимесячным Никитой и двухлетней Танюшей. Остальные, включая и трёхлетнего Гришу, были на сенокосе, помогали, как могли.

Ефим с Глашей больше не разговаривали по поводу бесплодия, смирились. После Соловков женщина притихла, не заводила разговоры на больную для них тему, старались общаться друг с другом, не упоминая детей. На первый взгляд в их отношениях оставалось всё по-прежнему, однако они сами чувствовали некий холодок между собой, недосказанность и вину. Особенно Глаша. Всё чаще она заискивающе смотрела в глаза мужу, с такими же чувствами ловила его желания, стараясь угодить. Но в этих отношениях уже не было той теплоты, душевности, что были раньше. На смену им пришли житейская мудрость, прагматизм. Смирились и понимали, что по-другому между ними не будет и надо жить так, как есть. В Киевскую лавру Глаша больше не собиралась и даже не заикалась на эту тему.