Виктор Бычков - Вишенки

О последних словах старца Афиногена так никому и не сказала, сама не до конца разобравшись в них, да и стала забывать их потихоньку. Ефим ни единым жестом, словом не упрекал жену, и она была благодарна ему.

После того рокового дня, когда Данила и Ефим говорили в лесу, изливая боль друг другу, между ними сохранились всё те же дружеские, родственные отношения. Скреплённые кровью ещё в войну, а потом и нападением медведя, они стали ещё крепче. Правда, на словах не обговаривали это дело, но чувствовали, понимали друг друга без слов.

Грини считали своим долгом угостить племянников чем-нибудь вкусненьким, принести гостинцы, сделать подарки крестникам на праздники. И детишки льнули, не чурались дяди Ефима и тёти Глаши, всегда с удовольствием бежали к ним навстречу, ходили в гости, помогали, чем могли.

Чего греха таить, чего скрывать, тайком Ефим и Глаша подкармливали племянников. Нет-нет да сунут тому или иному ребёнку то шанежку, то кусочек сахара, а то и за стол посадят, накормят чем-нибудь вкусным. В открытую не делали, отец уж больно грозен в этом плане. Говорит, сумели с Марфой родить, сумеем и прокормить. Гордые. Но Грини-то видят, как из последних сил тянутся родители, как трещат оттяжкой, непосильной работы их хребты.

Ефим выкашивал траву вдоль Деснянки среди кустов краснотала и лозы, старался прокос делать не очень широким, не хватало ещё сил после болезни. Марфа тут же меж кустами ворочала сено, уже подсохшее вытаскивала вилами на открытое место, чтобы легче было сносить в копны.

Грозовая туча шла со стороны Слободы. Нижний тёмный край её почти цеплялся за вершины лип и дубов, зловеще надвигался на Вишенки. Видно было, что в Борках уже поливает: стена дождя отгородила деревеньки друг от друга.

Аисты срочно вернулись домой и теперь притихли в ожидании грозы. И в каждом гнезде один аист сидел, прикрывая аистят, другой, рядом стоя, встречал стихию.

Молнии то и дело пронзали небосвод, упираясь одним концом в землю, другой терялся где-то в тучах. Оглушительные удары грома всякий раз сопровождали всполохи молний.

Всё сено было уже сложено в копны, лишь недавно скошенное Ефимом, но уже порядком подсохшее еще находилось в валках. Именно с ним и возились Ефим и Марфа. Данила запряг коня, усадил всех детей, Глашу, подъехал к ним.

– Да бросайте вы его к чёртовой матери! Видите, что идёт? – указал кнутом на грозовую тучу, что неумолимо надвигалась на луга.

– Как же бросить? Сгниёт ведь, – Марфа не прекращала работу, усиленно гребла кучку за кучкой, Ефим хватал их, складывал в небольшие, но все же копёшки.

– Вы езжайте, а мы уж закончим, – поддержал женщину и Ефим. – Жалко, пропадет ведь. В случае чего, в копнах спрячемся. Не ждите нас. Не сахарные, не растаем.

– Ну, смотрите сами, – стегнув коня, Данила направил его к переправе через Деснянку, к дому.

Первые тяжёлые капли дождя упали на луга, когда последний валок сено был уложен в хорошую высокую копну. В неё же и спрятались Ефим и Марфа, успев вырыть углубление в сене.

Налетевший вдруг ветер подхватывал, закручивал клочки сухой травы, носил их над лугом, хватал струи дождя, бросал в лицо сидящим в копне людям. Прижавшись друг к другу, мужчина и женщина с содроганием встречали очередной всполох молнии и последующий за ней хлёсткий, оглушительный удар грома.

А над рекой стояло облако пара, которое порывами ветра сносило в сторону Вишенок и дальше, за деревню в лес. Нагретая за день земля на лугу тоже парила, клубилась, смешиваясь с дождём.

– Фимка, – тихо прошептала Марфа. – Скажи честно: ты не обижаешься на мою сестрицу Глашеньку?

– За что? – так же тихо спросил и он.

– Ну, что у вас так и до сих пор нет деток?

Ефим повернул голову, близко встретился с глазами Марфы: такими же голубыми, глубокими, большими, выразительными, чуть с поволокой, похожими, как две капли, на глаза его жены Глафиры, и, еле сдерживая себя, с дрожью в голосе произнёс:

– А ты возьми и роди нам ребенка вместо сестры, – сказал, и сам вдруг поверил в это, встрепенулся.

Руки мужчины коснулись лица женщины, она вначале отшатнулась, отгородившись руками, потом вдруг нашла его руки, прижала к себе, к груди.

– Как это? – зашептала жарко, прерывисто. – Грешно это, грех тяжкий, Фимушка, – а сама прижималась горячим, дрожащим телом к его такому же горячему, дрожащему телу, искала его губы своими жадными губами. – Пусть, пускай, пусть, это судьба, ради сестрички, – жаркий прерывистый женский шёпот утонул, растворился в ослепительно блеснувшей молнии, исчез в оглушительном, страшном ударе грома, что, казалось, в одно мгновение расколол землю надвое.