Виктор Бычков - Вишенки

– Он в овине, крышу чинит, а зачем зовёт – не знаю. Но ребята на деревне говорят, что из города приехали партийцы, вместе с колхозниками ходят по хатам справных мужиков. Петька Акима Козлова сказал, что у них были, говорили с его папкой, обещали раскулачить и выселить к чёрту на кулички, если сам не вступит в колхоз.

– Не врёшь?

– За что купил, за то и продаю, – обиженно промолвил мальчик. – Только вы, дядя Ефим, поспешайте. Там, у нас в овине все справные мужики собрались, вас ждут. Ну, я побежал?

– Беги, беги. Скажи, что иду.

Всю дорогу только одна думка тревожила: «Неужели вправду выселят, раскулачат? А как же Марфа? Дитё?»

Уже за огородами встретил Никиту Кондратова. Тот подтвердил, что ходит по хатам бригада агитаторов во главе с двумя вооружёнными коммунистами из города. С ними и колхозная беднота. Семёна Курочкина уже выселяют, на том конце Вишенок ревмя ревут жена его Анна и трое дочек. Забирают из хаты всё, что попадёт под руки.

Двух волов, тёлку-летошницу стельную, корову уже повели на колхозный скотный двор, плуги, бороны, другой инвентарь загрузили на телеги, тоже увозят. Часть бедноты из амбара у Семёна выгребает последнее зерно. Плохо дело.

В овине, на подготовленном к молотьбе глиняном току, сидел на корточках сам хозяин. Аким Козлов пристроился на чурбачке, ещё пятеро мужиков расположились рядом, курили.

– Говори, Аким, – попросил Володька Комаров. – Говори, все собрались.

– Вот, я и говорю. Приходили ко мне двое из города, городские, незнакомые, при винтарях, с наганами на боку. С ними наши:

Никита Семенихин, Галька Петрик, Кузьма Лютый, ну, и ещё штук пять голытьбы колхозной. Набилась полная хата. Так я их попросил всех на улицу и там беседовали.

Никита начал. Мол, постановил колхозный актив вместе с их партийной организацией раскулачить меня, Акима Козлов, а семью со мной вместе выселить в дремучие незаселенные места. «Чего ж так?» – спрашиваю. Отвечает один городской, что постарше. Мол, есть указание партии большевистской об ликвидации на деревне кулака как класса и выселении его в тьму-таракань.

Аким встал с чурбачка, выставил вперёд ногу с костылём, обвёл всех пытливым взглядом.

– Дальше, дальше что? – поторопил Данила.

– А я и спрашиваю: «Как и кто определил меня с пятью детишками и с тремя хозяйственными десятинами земли в кулаки? Иль я не плачу налоги? Трещу, но плачу. Так в чём дело?»

– Ну-ну, а они что? – снова не выдержал Данила.

– Вот я и спросил. А мне этот городской, что постарше, и говорит, что партия большевиков хочет видеть всех крестьян в колхозах. А кто не хочет или упирается, тех будут раскулачивать как врагов советской власти и выселять к чёртовой матери. Вот так. А кто, не дай Бог, вздумает плохо этой власти сделать, того сразу к стенке, и ваши не пляшут.

– А ты что? – это уже Ефим от нетерпения подошёл ближе к рассказчику, ухватил за рукав. – Чего ж тебя не раскулачили?

– А я что – дурак, что ли? Жена моя Агаша в ноги кинулась, дети вслед за мамкой в один голос ревмя заревели. А я и говорю, мол, дайте время до утра, подумать надо. Даже перед смертью жертве дают последний шанс, а я чем хуже смертника? Так Галька Петрик, мол, ни в какую! Говорит, у его жёнки, у моей, значит, Агаши, кофт одних штук пять! Вот сука! Кофты успела подсчитать! Ей бы быстрее до сундука хозяйского дорваться. Плевать она хотела на колхозы и партию. Ей добро хозяйское скорее на себя напялить бы, стерва! – рассказчик смачно сплюнул, вытер рукавом усы.

– Вот и вся недолга, – Володя Комаров, мужчина под сорок лет, с аккуратной бородкой, нервно затянулся, присел на освободившийся чурбак. – Племяш из Борков прибегал утром. Рассказал, что у них пятерых раскулачили, отправили в район. И, говорит, в Слободе то же самое. Правда, кто из хозяевов согласился добровольно отдать всё и вступить в колхоз, того не трогали. Вот и думай: стоит ли, нет против ветра мочиться, холера его знает?

– Слышал, в Пустошке арестовали Кольку Попова, знаете такого? Ну, деда Прокопа Волчкова зять старший, – Никита Кондратов взял слово. – Так этот на агитатора с вилами кинулся, за малейшим не насадил на тройчатку, да жёнка с детишками повисли на руках, не дали. Там, в Пустошке, всех мужиков бешеный поп крестил. Им сам чёрт не сват. Судить теперь будут Николая за покушение на представителя власти. А за это у большевиков суд один – расстрел.

В овине наступила гнетущая тишина. Слышно было, как с той стороны деревни, с выгона, шли коровы. Хлёсткие удары пастушьего кнута оповещали о конце рабочего дня.