Александр Бренер - Жития убиенных художников

— Сиракузы! — крикнул я.

— Пантикопея! — отозвалась ты эхом.

— Фармакопея!

— Андромеда!

— Кулебяка!

— Эллада!

— Итака!

— Макака!

— Прозерпина!

— Мандолина!

— Агриппина!

— Ниналина!

— Вазилина!

— Тарантина!

— Карантина!

— Семолина!

Таким образом, доклад был прерван. Публика слушала теперь только нас — посланников из рая.

— Рокамболь!

— Карамболь!

— Парамболь!

— Калигари!

— Калахари!

— Шаривари!

— Шаровары!

— Бонадея!

— Эмамэя!

— Фея!

— Рея!

— Гонорея!

— Эпопея!

— Портупея!

Некоторые слушатели явно наслаждались нашими возгласами. Другие же скорее недоумевали…

— Тора-бора!

— Помидора!

— Коридора!

— Полидора!

— Исидора!

— Макарора!

— Гугу-мугу!

— Бугу-вугу!

— Угадугу!

— Будубуду!

— Додидака!

— Титикака!

— Дидобака!

— Кулебяка!

Ну и так далее.

Оказалось, что произносить блаженные слова не так-то просто. Они возникали в голове, но тут же лопались, как пузыри. А ведь нам хотелось нащупать истинно райский ритм, найти подлинно эдемские словечки, созвучия, цезуры. Хотелось обнаружить самый счастливый и беззаботный анжамбеман.

Мы полностью погрузились в эту игру, и публика нам не препятствовала.

Так продолжалось минут семь. Затем ко мне приблизилась какая-то красивая дама. У неё были седые волосы и голубые глаза.

Наклонившись к моему уху, она сказала:

— Мы вам очень благодарны. Это было великолепно. Как раз то, чего нам не хватало.

С этими словами она взяла мою ладонь и целую минуту сжимала её в своих тёплых мягких руках — и улыбалась, глядя мне в глаза. На меня эта улыбка и жест подействовали как божий лик в раю. Мне стало очень и очень приятно. Странно, удивительно.

Потом, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, мы встали и ушли с симпозиума.

Так протекало наше время в Копенгагене — в играх, прогулках и детских наслаждениях. Мы забыли обо всех заботах и тяготах, о прошлой и будущей жизни, забыли о деньгах и прочей белиберде — и просто резвились.

Упомяну ещё такой случай.

Однажды в дождь мы пришли на очередное художественное открытие. Там были раскрашенные скульптуры разных зверей, как в райском саду. И как всегда, стоял стол с угощениями. Я мгновенно влез на стол, взял в руки две бутылки кока-колы и начал ими жонглировать.

И вот какое чудо: у меня очень хорошо получалось — на протяжении целых пяти минут! А ведь я не умел жонглировать. Никогда и ничем.

Но в этом странном северном раю я смог. Смог!

Потом, правда, бутылки упали — но ни одна из них не разбилась!

Нет ничего естественнее, чем разгуливать в раю голышом. Райский сад населяют детские существа, невинные и чистые. Вот мы и стали раздеваться на копенгагенских вернисажах и докладах. Чаще всего мы заголялись частично: то сосок вытащим, то пупок, то лобок. Иногда анусом поиграем, иногда фаллосом, иногда плечом поведём, иногда ключицей сверкнём. А подчас покажем им только наши носы или языки — и этого оказывалось достаточно. Люди смотрели во все глаза и приходили в восторг. Случались, впрочем, и приступы ненависти со стороны публики. Всякое бывало. Возвращение человечества в рай — явление парадоксальное, непростое, а временами и мучительное.

Чего мы избегали, так это медиальности, спектакля, зрелищности в современном смысле. Никаких контактов с газетчиками, никаких интервью, никакой саморекламы. Какая-то журналистка повадилась ходить за нами по пятам из галереи в галерею, хотела получить наши комментарии, но мы над ней хохотали — и всё.

Да, хорошо было.

Но примерно через две недели случилась осечка.

В тот вечер открытия проходили сразу в нескольких галереях — в большом фабричном здании, переделанном для искусства. Такие здания сейчас есть повсюду, даже в Бангладеш.

Мы ходили по разным этажам, смотрели на экраны и объекты, смеялись. А потом попали в галерею, где выставлялась живопись молодых художников.

Как только мы туда вошли, нас поразил запах свежей масляной краски. И мы не ошиблись: на стенах висели свеженаписанные работы выпускников копенгагенской Академии художеств. Или что-то в этом роде.

Мне это сразу не понравилось. Выставлять мокрые холсты — некрасиво. Ни Пуссен, ни Мане этого не делали. А Жорж Брак даже издевался, когда видел на выставках непросохшую живопись. Уважающему себя художнику нужно написать холст, повернуть его к стенке, а потом снова на него посмотреть, проверить — закончена ли вещь. Пикабиа или Уорхол могли всякое себе позволить — но не жидкую же живопись на вернисаже!