Александр Бренер - Жития убиенных художников

Думал ли Шаламов, что в искусстве есть вольность?

И да, и нет. Если бы не думал, то не писал бы стихов и «Колымских рассказов». С другой же стороны, вот что он в «Колымских рассказах» писал:

«Что такое искусство? Наука? Облагораживает ли она человека? Нет, нет и нет. Не из искусства, не из науки приобретает человек те ничтожно малые положительные качества.

Что-нибудь другое даёт людям нравственную силу, но не их профессия, не талант.

Всю жизнь я наблюдаю раболепство, пресмыкательство, самоунижение интеллигенции, а о других слоях общества и говорить нечего.

В ранней молодости каждому подлецу я говорил в лицо, что он подлец. В зрелые годы я видел то же самое. Ничто не изменилось после моих проклятий. Изменился только сам я, стал осторожнее, трусливей. Я знаю секрет этой тайны людей, стоящих „у стремени“. Это одна из тайн, которую я унесу в могилу. Я не расскажу».

Да, унёс в могилу свою тайну.

А сейчас до неё уже никому нет дела.

И до Солженицына. И до их ссоры.

Сейчас писатели и художники уже не хотят ссориться из-за идеи вольности. Как жить на воле? Что это значит? Этот вопрос интересовал Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Никитина, Фета, Блока, Есенина, Ахматову, Кузмина, Хлебникова, Гумилёва, Мандельштама, Цветаеву, Зданевича, Вагинова… Они могли даже из-за этого вопроса подраться. Могли и умереть.

Но Пригов не об этом. Книга Лимонова «У нас была великая эпоха» не об этом. Пелевин, Сорокин, Виктор Ерофеев — не об этом. Всё это — пойло, бидермейер, портфель издателя Иванова, Баден-Баден без Достоевского, конфуз. Хорошо, если бы они были нигилистами. Но нет, они — бидермейер, мещанский стиль, терракотовая постельная сценка. Они — мебель в литературном музее. Они — комоды, шкафы, эрзацы, матрацы, бонифации, которые забыли о шаламовской тайге и белках.

И никто не скажет как Лев Толстой: «Окружён негодяями! А самый большой негодяй — это я!»

Этот нынешний рвотный, вездесущий, деловитый бидермейер включил в себя уже всё: гражданские права, порно, хип-хоп, молодёжную моду, иронию, политический активизм, музей «Гараж», Бутырки, революцию, Платона, Платонова, сопротивление, анархизм, фашизм, православие, русский авангард, CNN, Би-би-си, боди-арт, ПЕН-клуб, Жака Рансьера, государственное телевидение, голых бомжей, Берлин, Фили, Шанхай, акварели Гитлера со вставками братьев Чепмен…

И никто не убегает белкой или волком в тайгу. Никто не висит на дереве ленивцем. Нет, все трудятся, все пашут, все роют, все куют, все бегают наперегонки в общем концентрационном лагере культуры — на благо вечному стилю бидермейер. Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!

Лимонов — это Готлиб Бидермейер, и Кирилл Медведев — Готлиб Бидермейер, и Кулик — Готлиб Бидермейер, и Юрий Альберт — Готлиб Бидермейер, и Ольга Чернышёва — бидермейер, и Давид Тер-Оганьян — бидермейер, и Михаил Айзенберг — бидермейер, и Борис Михайлов, и Герман Лукомников, и Герман Виноградов… Все, все, все — старательные Готлибы Бидермейеры. И Пименов?!

Они и мёртвых хотят тоже сделать милыми и уютненькими Готлибами Бидермейерами, то есть усыпить, как собак, успокоить, упокоить окончательно, бесповоротно.

Мёртвые ведь могут быть опасны. Хуже живых.

Нет больше литературной злости.

Нет грозящего детского кулака Державина, предупреждающего о землетрясениях, о вулканах. Нету Варлама Шаламова, сказавшего, что жизнь — унижение. Нету скандалиста Есенина.

Сейчас бидермейер, смесь ампира с романтизмом, бюргерский интерьерно-загородный стиль, который, кажется, утвердился навечно, как Зевс. Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?

А вот: 1815–1848 гг.

На пути из Амстердама в Вену в особняках можно увидеть 170 000 картин. Стоит только заглянуть в окошко.

На пути из Москвы в Петербург в квартирах обнаруживается 1700 картин. Я сам считал.

От Хартума до Мапуту в хижинах развешено 170 картин.

От Лахора до Дакки — 17.

Скоро их будет гораздо больше — везде. Число почитателей искусства стремительно растёт, как, впрочем, и число произведений искусства. Кто победит в этой гонке? Народонаселение? Или искусство?

Словно бы противореча этой тенденции, я утрачиваю страсть к искусству.

Меня всё меньше волнуют выставки, картины, картонки.

Меня всё меньше интересуют художники.

И моё равнодушие мне по душе.

Что же стряслось?

Раньше меня нельзя было вытащить из книжного магазина с художественными альбомами. А выбегал я из него, обязательно украв какой-нибудь альбом или монографию.