Александр Бренер - Жития убиенных художников

Карикатура веселее мира, в котором мы обитаем.

Прибыв из Милана в Амстердам, я увидел этот город как карикатуру.

То есть я опять, как в детстве, оказался в картинке.

Кирпичные домики, вывески, каминные трубы, каналы…

Если ты живёшь в картинке, то можешь сношаться прямо на улице.

Если ты живёшь в картинке, то можешь бить фонари и не бояться полиции.

Если ты живёшь в картинке, то можешь спать на дереве и не бояться упасть.

Если ты живёшь в картинке, то можешь питаться цветами из палисадника.

Если ты живёшь в картинке, тебе не нужны деньги на кино.

Если ты живёшь в картинке, ты живёшь одновременно и в самом захватывающем фильме.

Если ты живёшь в картинке, тебе не нужно знать иностранные языки — ты можешь болтать на зауми.

Жить в картинке — самый надёжный способ отмежеваться от пошляков.

Жить в картинке — сплошное неприличие.

Живя в картинке, ты можешь всегда молчать, просить то, чего не просят, можешь входить во все дома, целовать всех девушек в их постелях, можешь стать мудрецом, не читая книг, можешь летать, не имея крыльев, можешь ползать под землёй, не будучи червяком, можешь светиться, как светлячок, и петь, как Мария Каллас.

Но жизнь в картинке опасна: она убьёт всякого, кто, не будучи поэтом, вошёл в картинку.

Она может запросто убить и поэта!

Я продержался в картинке неделю, а потом — испугался.

Испугался, что какой-нибудь бог выгонит меня из картинки.

Испугаться — самый верный способ быть выгнанным из картинки.

Тот, кто боится быть выгнанным из картинки, сразу же изгоняется.

Я не хотел быть изгнанным из картинки.

Я пошёл в Стеделик-музей и нарисовал зелёный знак доллара на белой картине Малевича.

Это был мой способ остаться в картинке.

Это был мой способ навсегда поселиться в карикатуре.

Это был мой способ ничего не бояться.

О, музеи! О!

Где тигры лежат перед входом, как половые тряпки.

Где руки билетёрши — с кровавыми когтями, словно она убила ежа.

Где холсты срываются со стен, как повешенные декабристы — с виселицы.

Где зритель смотрит на автопортрет Дюрера и шепчет в бессилии: «Ужо тебе!»

Где вместо окон — размалёванные миры, но в них нельзя войти, не проткнув их носом Пиноккио.

Где философ проводит два часа перед иконой Иисуса, но так и не пускается в пляс.

Где к нимфам нельзя прикоснуться, хотя они молят о зачатии.

Где боги уводят не к берегам Леты, а к дверям кафельного туалета.

Где картины вздёрнуты в ряд, как партизаны с плакатом: «Таков конец партизан».

Где букеты не хотят ронять лепестки, а прячут в себе какую-то порчу.

Где охранница с мускулистыми икрами выглядит более голой, чем ню Модильяни.

Где мне страшно при виде пахучей старухи, бегающей из зала в зал в детской панике.

Где старуха в панике более возвышенна, чем смотрящие на неё школьники.

Где идолы негров подобны эректированным Ланселотам, проливающим сперму в чашу Грааля, ибо рядом нет Гвиневры.

Где я видел старика со шнобелем вроде громадной клубники, как у Гирландайо.

Где этот клубникообразный нос поразил меня больше, чем живопись Кокошки и Тинторетто.

Где жопы девушек подобны ликам Арчимбольдо.

Где искусство, как белка, скачет в колесе, чтоб хоть на миг забыть о своём тараканьем ничтожестве.

Где пятки у дам краснеют от долгого стояния.

Где пятки у дев бледнеют от долгого стояния.

Где я появился с баллончиком зелёной краски, чтобы превратить эту стерильную барахолку в садик с морковками и петрушкой.

Всё, чего я хотел, это: сделать нечто дурное, глупое, заячье, маразматичное, неудобоваримое, неуправляемое.

Я не хотел вступать ни в какие сношения ни с мёртвым Малевичем, ни с трупом Микеланджело.

Плевать я хотел на все взаимоотношения — с живыми и мёртвыми.

Я хотел одного — не стать калекой, как все окружающие.

Вы, конечно, знаете куратора Николя Буррио с его «отношенческой эстетикой». Он говорил о необходимости преобразования музеев в лабораторию, в рабочую и дискуссионную баню, где происходят контакты, коитусы, завязываются взаимоотношения, сношения, сочленения, переплетения… Его художниками были Каттелан-болван, Ороско-отморозко, Тиравания, Паррено, Гиллик…

Я этих людей всех встречал в разных местах, имел с ними стычки или забавные случаи. Вся эта «отношенческая эстетика» — аллилуйя-халтура, кураторская сосулька-писулька. Или, говоря языком Джорджо Агамбена, это литургические перформансы — форма спектакля, музеификации, продолжение музея барахольного.