Александр Бренер - Жития убиенных художников

Теория литургии — очень важный концепт у Агамбена!! Это — о мёртвых ритуалах, подмене реальной коммунально-сти, трупной прозрачности.

Претензия современного искусства на прозрачность и взаимодействие — апофеоз пошлого консенсуса.

НАСТОЯЩЕЕ ИСКУССТВО НЕПРОЗРАЧНО.

НАСТОЯЩЕЕ ИСКУССТВО ТЁМНО.

НАСТОЯЩЕЕ ИСКУССТВО НЕПОНЯТНО.

В своей лучшей форме, в лучших выходках я вовсе не протестовал против какого-нибудь шута Ельцина и не рефлексировал на какую-нибудь унизительную стокгольмскую выставку.

Я делал непрозрачные, тёмные, дурные, инфантильные, маразматические, неприемлемые жесты.

Все эти Буррио по праву воротили нос от меня. Я — не их, я — не с ними, мы — враги.

Я сейчас верю только в непрозрачность и неуправляемость искусства, и всюду ищу следы этой непрозрачности.

Нарисовав на музейной картине Малевича знак доллара, я хотел почувствовать, что я ещё жив.

Я хотел ощутить материальность баллончика и краски в нём, материальность своего пальца, нажимающего на головку баллончика: псссссссс…

Я — заяц дурной, безответственный — хотел залезть в чужой огород и насладиться морковкой.

Интересно думать о том, что происходит с материальностью в музее.

Она там разматериаливается!

Материальность в искусстве (в частности, в картине, в иконе, в скульптуре) связана с идеей фактуры (и массы).

Фактура (и масса) — это элемент формы жизни. Оклады икон, масло Рембрандта или Сутина, африканские идолы — это всё и для глаза, и для прикосновения. Это всё — формы жизни: в избе или в саванне, в мастерской или в живом ритуале.

Музей стерилизует материальность.

Я не хотел быть стерилизован.

Я хотел ощущать свою морковку в штанах.

Когда я попал в Амстердаме в тюрьму, испортив в Стеделик-музее картину Малевича, то, лёжа на койке в камере, много думал о двух знаменитых заключённых — Солженицыне и Шаламове.

И конечно же я обожал не Солженицына, а Шаламова.

Почему?

Да за что же любить Солженицына?

Он получил Нобелевскую премию.

Он стал знаменит на весь мир.

Он в документальном фильме Сокурова важно пил чай из чашечки.

Он за большим письменным столом строчил свои романы 19 века.

Он в пропагандистском вагоне, как Максим Горький, вернулся в Россию из Америки.

Он получил орден в Москве из рук президента Путина.

Разве этого не достаточно, чтобы не любить Солженицына?

У Варлама же Шаламова ничего этого не было: ни премии, ни стола письменного, ни романов 19 века.

У него только и были те стариковские сумасшедшие дома, где он умирал. И бараки. И коммуналки.

У Александра Солженицына оказалось своё надёжное место у бога за пазухой. И позы у него стали священнические, и интонации, и специальный покрой одежды. И жена, и дети, и дом под Москвой, и Генрих Бёлль в Германии, и журнал «Шпигель», и «Новый мир», и борода архимандритская…

А у Варлама Шаламова однажды был чёрный болоньевый плащ, сделанный на румынской фабрике, который он считал самой модной вещью на свете.

Зато Варлам Шаламов был возлюбленным Ирины Сиротинской и писателем с опытом Роб-Грийе и Беккета.

А Солженицын был эпигоном романиста Толстого и лексикографа Даля.

Словарём Солженицына бессознательно управляли два слова: «мы» (как у царя) и «обустроить» (как у мещанина). Если бы бог дал ему обустроить всю русскую речь, то он бы построил большой храм в центре, где сидели бы «мы, Солженицын», с бородой и чаем, за письменным столом, а вокруг — изукрашенные мещанские постройки и бесконечные огороды с овощами из словаря Даля.

Русская речь Шаламова имела иной характер. Она была наследницей литературной злости Мандельштама. А Осип Мандельштам научился этой злости у своего учителя В. В. Гиппиуса: «Как хорошо, что вместо лампадного жреческого огня я успел полюбить рыжий огонёк литературной злости!»

Литературная злость! Если б не ты, с чем бы стал я есть стихи Пушкина и Хлебникова? Ты — единственная приправа к пресному хлебу понимания, ты — весёлое сознание неправоты, ты — заговорщицкая соль, с ехидным поклоном передаваемая из столетия в столетие, в солонке Бенвенуто Челлини, на полотенце с шаламовской шеи.

Литературная злость! Положи щепотку этой соли на воспалённый язык, и тебе уже не захочется никаких батонов, булок и кренделей от Пелевина, Виктора Ерофеева или Сорокина.

По собственным словам Шаламова, он и в лагере был ругателем. Ругался и дрался всегда, якобы. И позже ценил плюху как универсальное средство — против подлецов. Жалел, горько жалел, что не дал однажды по морде Молотову, встретив его в Ленинской библиотеке в конце 60-х годов.