Лучшее из всех известных мне определений искусства принадлежит Стендалю:
une promesse de bonheur.
И. С. Тургенев
Книга эта — не мемуары.
Скорее, она — опыт плебейской уличной критики. Причём улица, о которой идёт речь, — ночная, окраинная, безлюдная. В каком она городе? Не знаю. Как я на неё попал? Спешил на вокзал, чтобы умчаться от настигающих призраков в другой незнакомый город.
Освещена эта улица не глянцевым светом рекламы, не неоном ресторанов и аптек, не яркими фонарями. Дважды полоснули мне по глазам фары грузовиков, и промерцали из-под припаркованного автомобиля кошачьи глаза. Да вот ещё пара горящих окон. Там, за этими стёклами, люди не спят, как и я. От этого делается легче, теплее. Как будто там — друзья. Два светящихся окна — два друга.
В этой книге меня вели за руку два автора, которых я считаю — довольно самонадеянно — своими друзьями. Это — Варлам Шаламов и Джорджо Агамбен, поэт и философ. Они — наилучшие, надёжнейшие проводники, каких только можно представить. Таким был Вергилий — для Данте. Таким был Артюр Рембо — для Артюра Кравана. Только вот не знаю, хороший ли я спутник для моих водителей.
Шаламов испытал, что это такое: бродить по пустым, замороженным, страшным улицам. Научился он и другому: как не подчиняться толпе. Я иду по этой улице, думая о поэте Шаламове.
Слияние поэзии и критики — задача, поставленная и осуществлённая Агамбеном. Слияние поэзии и критики — именно эта идея вела меня, направляла в писании этих очерков. Смог ли я соединить поэзию и критику на свой собственный — плебейский, низовой, уличный — лад? И вообще: есть ли действительно во мне элемент плебейской поэзии, плебейской критики?
Шум времени — дневной и ночной неумолчный гул — стёр разницу между высоким и низким, благородным и плебейским. Вокруг меня — одна мусорная асфальтовая пустыня. Но я упрямо брожу по улицам в поисках осколков плебейского знания. Это упрямство, эта настойчивость — может быть, они и есть элемент плебейства во мне.
Но действительно ли я неуправляем, как подобает плебейскому поэту? По-настоящему никому не подвластен? И что это значит: быть неподвластным, неуправляемым?
Спросить Шаламова уже не смогу. Спросить Агамбена?
Я стою на безлюдной улице, и Агамбена рядом нет. Я — один, со всеми своими предчувствиями и страхами, надеждами и сомнениями.
И опять меня обступают призраки, вышедшие из этих рассказов. Призраки убитых или при жизни мёртвых художников, с которыми я провёл слишком, слишком уж много времени…
Эй, призраки, надоели! Отстаньте! Сгинь!
ЖИТИЯ УБИЕННЫХ ХУДОЖНИКОВ
Моя нестерпимая любовь к Сергею Калмыкову
1.
Але-оп!
Мой первый любовный опыт с художником был и самый сладострастный.
Мне стукнуло лет семь.
Я вышел из дома и оказался перед храмом — Театром юного зрителя.
Меня страшно влекло к этому парфенону со смеющимися и плачущими масками на фронтоне.
И вот вижу: перед театром шевелится опьянённая толпа.
В центре её бесчинствует кто-то в разноцветных лохмотьях.
На нём — голубой берет со звенящими бубенцами, жёлтые штаны с алыми лампасами, зелёная пелерина с бахромой.
Перед ним — мольберт.
На мольберте — картина.
Художник дирижирует кистью и производит на холсте мазки.
Потом отбегает в сторону и глядит — хорошо ль получилось?
Снова подбегает и мажет.
Толпа следит за ним, затаив дыхание.
А живописец действует как паяц или демиург.
Лицо у него — обугленное.
Седины — сальные.
Жесты — колизейные.
Это был гениальный художник Сергей Иванович Калмыков.
Он почитал себя выше Кандинского — так оно и было на самом деле.
Кандинский был слишком занят своими цветовыми ритмами и композициями.
А Калмыков живописал План Маршалла на Марсе.
Или Инженера Эйфелевой башни на Вавилонской башне.
Или обнажённых Дочерей Великого Костюмера в гриме.
Или Человека с Орденом Мухи.
Или ливийскую одалиску в оренбургских снегах.
Или безголовую голую буфетчицу на античной колонне.
Или алма-атинский пустырь, а рядом — кусты.
Или трёхголового пса Цербера внутри вертящейся планеты.
Или нити спермы.
Сергей Калмыков был для меня лучше Тулуз-Лотрека и Михаила Врубеля. Лучше Густава Климта. Лучше Джеймса Энсора. Лучше Пабло Пикассо. Лучше Жоана Миро и Хаима Сутина. Лучше Жана Фотрие и Андре Массона. Лучше Джексона Поллока. Лучше Жана Дюбюффе. Лучше Сальвадора Дали. Лучше Энди Уорхола.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу