Владимир Топорков - Наследство

Безукладов говорил вроде недовольным тоном, но Николай, давно изучивший своего шефа, услышал в этих словах благодушие и барское удовлетворение.

Всё время, пока Евгений Иванович, лежал в больнице, погода на улице стояла кислая, мелкий изнуряющий дождь со снегом сыпал и сыпал на землю. Только за три дня до Нового года, как раз в день выписки Боброва, повалил снег, сначала редкий, крупными хлопьями, а потом просто неудержимый, и уже через час всю округу словно обваляло в белое, наполнило невесомым пухом.

Евгений Иванович и в жизни «на воле», как он теперь выражался, любил, когда пляшет снежный хоровод, украшает землю, сгребает в кучи последнюю шуршащую кольчужным звоном листву, а сейчас ему и вовсе неудержимо захотелось на улицу, появилось желание с головой окунуться, как в воду, в эту весёлую снежную заметь. До того уж обрыдло всё ему в этой больничной жизни, что домой тянуло невыносимо остро, до боли под лопаткой. Он побледнел, вспотел, собирая свои немудрые пожитки в сумку, и это не прошло мимо внимания соседей по палате. Один из них, с кем Евгений Иванович успел сдружиться за эти совместные дни и ночи, рыхлый, с астматическим дыханием старик, человек, впрочем, уравновешенный, спокойный и рассудительный, бывший учитель Константин Иванович Горюнин, не преминул заметить:

– Ты, Женя, не спеши. Теперь тебе спешить нельзя, слышишь?

– Слышу-слышу, – отвечал Евгений Иванович, но поделать с собой ничего не мог, пальцы были непослушными, дрожали, когда он прятал бритву, одеколон и грязное бельё в сумку. Только закончив сборы, Бобров виновато улыбнулся, рукавом отёр высыпавшую на лбу испарину. Во всём его существе сегодня, кажется, неосознанно жила мысль о том, что могут задержать, остановить, оставить ещё на несколько дней в этой ставшей вдруг до головокружения душной и тесной комнате, и тогда мечты, надежды лопнут, как надутый детский воздушный шар, а всё его праздничное настроение рухнет куда-то в мрачную пропасть.

Он осмотрел тумбочки и вдруг с неудовольствием – вот раздолбай! – увидел, что книжки-то, подарок Озяб Ивановича, как раз и забыл, а это плохая примета. Говорят, из больницы надо забирать всё-всё, до последней ржаной корки, иначе сюда непременно ещё раз угодишь. А книжки памятные – один том академика Прянишникова и «Русский чернозём» Докучаева, как раз те, которые скрашивали грустное пребывание здесь. Бобров вдруг улыбнулся, вспомнив, как сосед по палате, колхозник из дальней Сосновки Гриша Степанов посмотрел однажды на них и воскликнул:

– Слышь, Евгений Иванович, да как ты их читаешь? Там муть зелёная! Я поначалу думал, может, про шпиёнов такие толстые написаны, а здесь одни таблицы…

Затолкнув книги, Бобров ещё раз огляделся, вздохнул с облегчением: всё! Теперь надо врачиху ждать – Розу Савельевну, её приговор. У них как, у врачей, – семь пятниц на неделе. Дней десять назад собирались выписать Боброва, он уж и в мыслях был дома и тут – трах-тарарах! – плохая кардиограмма. Роза Савельевна пошутила: «Чистописание подвело Боброва». А вдруг, как в прошлый раз, прибор накорябал что-нибудь не так? Ведь вчера кардиограмму снимали… А вдруг прощай новогодний праздник дома, придётся встречать здесь, а самое главное…

Об этом, самом для себя главном, часто думал Бобров – в канун Нового года должна приехать Лариса, у неё ведь начинаются каникулы. Она будто мимоходом сказала ещё в начале ноября, когда Бобров сюда только угодил, но в память это врезалось острой отметиной. Конечно, и у Ларисы обстоятельства могут по-иному сложиться, но всё это время Бобров жил надеждой, которая, как яркий солнечный луч, светила ему и согревала душу.

Роза Савельевна появилась легко, стремительно, и с ней вместе в палату словно хлынул свет. Видимо, метель на улице прекратилась, солнце разорвало густую пелену и наполнило неповторимой краской каждый предмет. Даже кровати, тумбочки вспыхнули золотом.

Врачиха и сама была ослепительной красоты. Первое время Евгений Иванович даже удивлялся: не может быть человек таким красивым, по любой логике не может. Роза Савельевна была высокого роста, на лице точёный нос, живые, вгоняющие в одурь голубые глаза. А высокий лоб? А волнистые русые волосы, пышно раскинувшиеся по плечам?..

Сейчас Бобров смотрел на неё с нескрываемым интересом ещё и потому, что, как подсудимый, ждал приговора, справедливого или наоборот. И Роза Савельевна, кажется, пощадила его, подошла к кровати, хотя та стояла у самой стены и обычно обход начинался не с него, опустилась на стул, подставленный кем-то из сопалатников, и, улыбнувшись, сказала: