Владимир Топорков: Отцовская гармонь

Тётка Даша нашла меня в «ремеслухе», припечатала к стене в коридоре. Голос её, обычно зычный, властный, на этот раз звучит тихо, вкрадчиво, с грустной ноткой:

– Ты, Алёшенька, в воскресенье домой не ходи. Подомоседуй у меня. Понимаешь, яблоки осыпаются, того и гляди мороз ударит, а сбыту, – она так и говорит – «сбыту», – никакого, добро гибнет. Собралась на тракторный свезти, а дом на кого оставишь?

Я опускаю голову, набычиваюсь. «Домоседовать» у тётки мне ох как не хочется. Я уже целую неделю в мыслях рисую картину, как отправлюсь домой, как пройдусь в новенькой чёрной, с блестящими молоточками шинели по улице, как охнут бабы от диковинной вещи: Алёха Петровин в чёрном наряде как моряк вышагивает. Да и мать удивится не меньше, она меня в шинели тоже не видела. Когда форму получали, ещё тепло стояло, не заявишься в шинели в теплынь, а сейчас как раз время, октябрьские дожди зачастили, словно через сито пропущенные, по утрам серебрятся от изморози пустыри. Вот почему я начинаю канючить:

– Тётя Даша, не могу, мама домой просила прийти, не могу.

Тётя Даша с минуту раздумывает, глядит, как я начинаю морщить лоб.

– Видать ты, Алёшенька, забыл материнский наказ – меня слушаться. На чужой стороне, говорят, поклонишься и бороне. А я тётка тебе родная как-никак.

На голос тётки поворачивают головы мои сотоварищи по училищу, некоторые уже приостановились, слушают, о чём идёт речь у высокой, статной, с лица красивой, хотя и не молодой годами тётки с вихрастым – волосы старновкой – мальчуганом. Но она этих любопытных взглядов не видит.

– Я бы на квартирантов хату оставила, да веры им нет. Чужие ручки не кладут в кучку. Они того и ждут, когда я отвернусь.

О материнском наказе – слушаться во всём тётю Дашу – я помню и поэтому пускаюсь на хитрость:

– Ты бы, тётя Даша, на наш базар яблоки вынесла или к поездам.

– А кто на нашем базаре их купит? Две покупательницы и есть – учительница Евстолия Егоровна да врачиха Томилина. А остальные нос воротят, как от помойной ямы: дорого для них, видишь. За ней, за яблонькой, как за дитём малым хлопот, а выходит, за бесценок отдавай. А у пассажиров тоже спрос малый – с юга едут, объелись там фруктами, с души воротит…

Наверное, тётка догадывается, что я ей не верю, поэтому говорит быстро, снова переходит на шёпот:

– Мне без домоседа никак нельзя. Думаешь, будь я дома, украли бы гармонь? Как бы не так! У меня, когда я дома, всё в узелок завязано.

Звенит звонок – перемена закончилась, мне пора на занятия. Тётка Даша быстро, как говорила, покрывается платком, шепчет на прощание:

– Ну, я тебя жду, Алёшенька…

В субботу после занятий я отправляюсь к тётке «домоседовать». Октябрьское небо хмурое, как будто больное, в тёмных пятнах облаков, и душа моя тоже хмурится, словно на неё наплыла свинцовая туча.

За полтора месяца, пока живу в городе, я узнал тётку ближе. Как же она трясётся за каждую копейку, как хитрит-мудрит, даже обманывает, лишь бы нажиться! Те же яблоки можно было бы продать и в городе: за войну сады перевелись, фрукты, как гостинец, в диковину, но тётке всё кажется, что она отдаёт товар за бесценок, что покупатели – а городок небольшой, многие знают тётку, и она знает многих – пользуются её добротой, норовят обмануть. Поэтому она уже третье воскресенье ездит с плетёными корзинами в душном «трудовом» поезде в посёлок тракторного завода. Возвратившись, она закрывается в своей комнате – видимо, считает прибытки. И если торговля удалась, выходит из комнатушки изнутри высвеченная, румяная с лица и тогда разговорится надолго, как родниковый ручей журчит неумолчно.

– Ох, Алёшенька, таких мученьев натерпелась – лихому лиходею не пожелаешь. Со своим добром да маешься! На площадке сошла, корзины еле успела стащить – дождь грянул как из ведра. Веришь, сухой нитки не осталось, пока кончился. Я сдуру брезент не взяла с собой, добро прикрыть нечем, пришлось самой на корзины лечь, телом прикрыть. Мне-то что станется, а яблоки пропадут, почернеют. Кому они такие нужны?

Я на какое-то время отключаюсь от тёткиной болтовни, пытаясь представить, как тётка бросается на корзины, – яростно, словно на немецкий дот. Но потом чувствую, что это кощунство – сравнивать тётку с героическими бойцами. И приходит другой образ: курицы-наседки, прикрывающей цыплят. Но и это не подходит: там материнское чувство движет поступками, а тут что? Так и не найдя сравнения, я опять начинаю слушать тётку. А она тараторит без остановки.