Владимир Топорков - Отцовская гармонь

В нашей семье первой сдала сестра. Была она работящая, старательная, для людей добрая. За весну вскопала три огорода лопатой только для того, чтобы заработать картошки на семена. Не Бог весть сколько платили ей за этот труд, но огород мы свой посадили. А однажды утром начала сестра подниматься с постели и вдруг вскрикнула отчаянно:

– Ой, мамочка, что с ногами моими стало!

Стеклянным панцирем покрылись её вспухшие ноги и стали похожи на два розовых пенька. Мать заголосила, схватившись за голову. Дед походил по комнате и, когда мать немного успокоилась, сказал:

– Хлеба ей надо бы, хоть немного, он пухлоту вмиг разгонит.

– А где его, хлеб-то, взять? – снова запричитала мать.

Сестру я любил, была она мне и защитницей на улице, и в доме поддержкой. Мои проказы часто на себя принимала. И хоть жалко мне было до слёз гармонь, я предложил:

– Давайте гармонь продадим и хлеба купим.

Мать удивлённо подняла брови, снова запричитала:

– Ты что, с ума сошёл? Это, можно сказать, единственная память об отце. Уж лучше корову на базар свести, чем на такое решиться.

Теперь очередь была за дедом. Он долго ходил по горнице, а потом сказал тихо, как молитву прошептал:

– Корову продать – всё равно что себя на голодную смерть обречь. А вот гармонь – дело наживное, правда, Алёха? Живы будем – купим гармонь, может быть, ещё голосистее. Было бы с чего веселиться.

Наверное, больших душевных мук стоило матери это решение, но в воскресенье отправилась она на базар. Сестра уже не поднималась, и я целый день просидел рядом с её постелью. Мать вернулась к вечеру, обгоревшая от солнца, с пустыми руками, подошла к сестре:

– Видишь, дочка, ни в чём счастья нам нет! Не нашёлся покупатель на нашу гармонь. Спасибо тётке Даше – взялась продать на следующем базаре. Да вот только беда – ты-то выдержишь? Вдруг ждать придётся долго?

Сестра что-то забормотала невнятное, вроде того, что, мол, не стоит беспокоиться, одолеет она хворобу.

Спасение сестры пришло неожиданно. В тот год сгорела в районном центре школа. Была она деревянной, из старых купеческих лабазов собранная, и вспыхнула, словно свечка. Учебный год приближался, а на школьном подворье – одни головешки. Тогда и пришла мысль районному начальству разобрать по округе все старые непригодные здания, свезти материалы. А в нашей деревне именно в этот год закрылась начальная школа. Учить-то кого? В войну ребятишки не рождались, а предвоенных и в соседнее село перевести можно.

Из райцентра приехал прораб Мрыхин, плотный мужик в конопушках, как мухами засиженный. Вечером на выгоне он собрал баб, что коров встречали из стада, обрисовал задачу:

– Надо, товарищи женщины, школу разобрать. Плата будет такая: печёным хлебом. Думаю, плата немалая по нашим временам.

– Да на тебе креста нет, Семён Прокофьевич, – встрепенулись бабы. – Тысяча кирпича – это тебе не ведро картошки набрать, тут семь потов сойдёт.

Мрыхин переждал женский галдёж и сказал, как отрезал:

– Насчёт креста верно подметили – нет его у меня, а насчёт оплаты – ни прибавить, ни убавить не могу. Сам председатель райисполкома такую цену положил. Где я его вам, хлебца, лишнего найду?

Не знаю, как другие, но моя мать вернулась домой радостной. И первым делом бросилась к постели сестры, сказала ликующе:

– Ой, доченька, завтра мы тебя хлебом накормим…

Подъём в то утро у нас с матерью был ранний. На лугу, седом от росы, словно двумя лыжнями пролегли наши следы, один крупнее, другой помельче. А уходили мы по вечерней росе, холодной, обжигающей, отчего ноги у меня «сошли с пара».

Мать несла килограммовую краюху такого душистого хлеба, что у меня дурманило в голове.

Уже перед домом мать тихо-тихо спросила, будто боялась, что её кто услышит:

– Алёшка, а может быть, тебе тоже немножко дать хлеба, а?

– Что ты, мама, – я замахал руками, – как можно?

– Вот и правильно, сынок, – сказала мать и вздохнула.

Неделю мы трудились с ней, поделив немудрёные обязанности. Мать ломом ковыряла кирпичи, сбрасывала их со стены, а я яростно отдирал от них белый известковый раствор, собирал в штабель. Утром, после сна я вставал вялый, измочаленный. Но каждый раз, отправляясь на работу, я подходил к постели сестры, глядел на её будто обледеневшие ноги, и в душе у меня возникала злость на себя за то, что я не умею собой управлять, собираться в кулак; какой же я мужик в доме, если не могу заставить себя прийти на помощь близким. А как же на фронте я бы поступал?