Владимир Топорков - Летайте самолётами

Опять потянуло в Светлый. Этот лесной посёлок для меня как чудодейственный курорт, который в последние два года обрёл какую-то магнитную силу, притягивает душу, точно там, в его деревянных домиках, спрятаны невидимые тайники, какие непременно надо отыскать, хотя я отлично понимаю – живут люди в этих двадцати двух домиках своей обычной жизнью с каждодневными хлопотами и заботами, и маленькие радости бытия приходят сюда нечасто.

Вот и эту весну я с трудом дождался солнечных дней, начавших кромсать снега, и с грустной усмешкой поехал в Светлый лечить свои душевные болячки. А может быть, я опять прячусь от судьбы? Что-то не клеится у нас с Лидией, живём как на разных концах пропасти, и трудно протянуть руки друг другу. Почему, отчего всё это – объяснений нет. Просто нет той душевной теплоты, некогда наполнявшей нас до счастья.

Нет, внешне у нас всё по-старому: Лидия утром на кухне даже мурлычет какой-то весёлый мотивчик, громко шлёпает своими невыносимыми сабо, плескается в душе ледяной водой – я знаю, она любит мыться именно такой водой, от которой у меня сводит спину и зубы клацают, потом громко начинает греметь посудой. К этому давным-давно надо привыкнуть, это повторяется каждое утро, может быть, только раньше песни Лидия пела бодрым, каким-то пионерским голоском, а сейчас сбивается на простуженный бас, точно осевший от холодной родниковой влаги. Откровенно говоря, это пение раньше я воспринимал как добрую утреннюю «разминку для голоса», воспринимал с радостью, потом равнодушно, а теперь все эти звуки из кухни раздражают, как надоедливый скрип старого умирающего дерева.

Где-то читал, что наступает такой период в жизни даже самых близких людей, когда их совместное пребывание становится нестерпимым: даже маленький повод, обычная житейская сцена раздражают до боли, до подташнивания. Говорят, космонавтов, которых готовят для длительных полётов, подбирают так, чтоб вот эта раздражительность не стала помехой делу, психологи определяют совместимость характеров, притирают их друг к другу. Нас с Лидией притирать вроде бы не надо было, сами нашли друг друга несколько лет назад, и думалось, что безоблачная и счастливая поначалу жизнь будет нескончаемой.

Теперь я понимаю, что, наверное, мы ошиблись, и если бы не сын Славка, черноглазый малыш, так похожий на Лидию, то трещины наших взаимоотношений стали бы глубокими, как горная пропасть, и перескочить их не хватило бы никаких сил. Он, этот маленький человечек, воркующий, как лесная горлинка, держит нас вместе, защищает нашу зыбкую, как болотина, жизнь, пытаясь склеить в цельное то, что несколько лет ходуном заходило под ногами…

Иногда я задумываюсь, откуда у посёлка такое название, и прихожу к выводу, что кто-то дал это имя в пику собственной грусти, однажды поглотившей этого «кто-то».

С южной стороны подходит к посёлку еловый лес. Замшелые великаны богатырским строем теснят его к реке и даже в солнечный день кажутся мрачными, как снеговая туча. От этого подступающего леса посёлок защищается, как от неприятеля: перед краем его, на песчаной опушке, разбросаны припавшие на угол баньки, почерневшие от времени до дегтярной черноты сараи, тёсовые крыши которых отливают зеленью и бурым налётом мха, высятся холмики погребцов, затянувшиеся редкой седой полынью.

С севера к посёлку подступает река, точнее, даже не река, а старица, широченный плёс, подёрнутый ряской и листьями кувшинок такой необычайной величины, что кажется: это зелёные испанские сомбреро окунуты в стоячую воду.

Когда-то давным-давно ушла река в сторону, в песчанике проложила себе путь попроще, напрямую, без этого хомута, который закладывается около посёлка, и теперь только в половодье в старицу заходит свежая вода, вымывает затхлый запах стоячей гнили. С этим потоком в старицу устремляется ещё не стряхнувшая зимнюю сонливость рыба – длинные прогонистые щуки, стремительные как торпеды, морщат воду, всколачивают пену на мелководье.

За лесной чащобой, километрах в десяти от посёлка, разместился аэродром нашего областного центра и деловитым громом сотрясает округу, наполняя её жизнью.

Ледоходной весной в Светлом царит необычное, точно в праздник, оживление. Все его жители вечерами выходят к разлившейся реке, выстраиваются на берегу, словно отправляя какой-то таинственный обряд, долго наблюдают молча, как ворочаются в свинцовой пучине льдины, которые они почему-то именуют икрами. Потом самые молодые: Антон Зубарь, огромного роста мужик с лицом тёмным, как весенняя еловая чаща, или Гришка Серёгин, энергичный тракторист лесхоза, который, кажется, насквозь пропитался соляркой (бабы толкают Гришку в спину, гонят от себя подальше), – так вот они не выдерживают, ошалелыми прыжками бегут к домам, где с осенних времён лежат посеревшими днищами вверх лодки, несут их к берегу. Но, пожалуй, быстрее всех управляется с этой работой Андрей Семёнович Разин, по-уличному Разиня, бывший лесник.