Владимир Топорков - Отцовская гармонь

Такая накачка наполняла меня яростью, и целый день я работал как заводной. Мать окорачивала мой пыл:

– Ты, Алёшенька, как ванька-встанька, без отдыха работаешь Смотри, надорвёшься.

– Ничего, мама, я сильный.

За неделю заработали мы с матерью семь килограммов хлеба. Ослабленная сестра с трудом одолевала в день три куска, и мать, обернув полотенцем, прятала оставшийся хлеб в погреб, про запас. Но, удивительное дело, эти три куска вернули здоровье сестре. В последний день она уже сама, хоть и с трудом, приковыляла к школе, принесла нам свекольного супа. Обрадованный, я прыгал на стене и кричал:

– Мама, мама, посмотри, кто к нам припожаловал!

А сестра, разложив на полотенце миски и деревянные ложки, звала нас:

– Идите полдничать, работники.

В воскресенье мать снова отправилась к тётке Даше. Теперь в душе я молил Бога, чтоб она не продала гармонь. Как-никак, сестра на поправку пошла, а где такой инструмент, как говорил дядя Макар, найдёшь? Но мать, вернувшись, с порога заголосила:

– Ой, лишенько лихое, украли у тётки Даши нашу гармонь!

И вот теперь она была снова у меня в руках, памятная гармонь с металлическими уголками, с мехами в розовый сатин, до боли знакомая и родная. Выходит, она и не пропадала?

Демьян Семёнович погасил свечу, прошлёпал в свою комнату, а я завороженно сидел на шкафу, рассматривая гармонь. За полтора года покрылась она толстым слоем пыли, словно поседела от времени и переживаний. Бережно прикасаясь к ней, искал я объяснений, как и зачем оказалась она здесь, для чего надо было говорить тётке тогда, что гармонь украли нечестные люди. Выходит, нечестными не люди оказались, а наша разлюбезная тётя Даша.

В памяти всплывают отёчное лицо Шуры, её ватные ноги, на которых от прикосновения остаются глубокие ямки, вспухшие от слёз глаза матери, и я решительно прыгаю вниз, стаскиваю проклятый ящик. С минуту я стою в недоумении посреди комнаты, потом хватаю со стола нож – Демьян Семёнович, видно, забыл – и остервенело начинаю кромсать им мехи любимой моей гармошки. Не объяснить, зачем я это делаю; скорее всего, чтоб не досталась она никому, чтоб знала тётка, что её воровство раскрыто. Гармонь, как живая, протяжно вздыхает от каждого моего удара, но я неудержим. Останавливаюсь я только тогда, когда Демьян Семёнович, привлечённый шумом в комнате, круто поворачивает меня к себе, орёт:

– Ты что делаешь, щенок?

Я задыхаюсь от злости, хочу что-то сказать, но с губ слетает только шипение. Потом я приседаю, сбрасываю с себя руки Демьяна Семёновича, выскакиваю в коридор, хватаю шинель, наскоро обуваюсь и вываливаюсь на улицу. Грязь летит из-под моих мокроступов в разные стороны, серебрится под лунным светом на шинели, но я не обращаю на это внимания. Я шагаю в общежитие, подальше от тёткиного дома, где осталась истерзанная гармонь, и мне кажется, что и в мою грудь кто-то безжалостно всадил нож.