Владимир Топорков - Наследство

– Ну, Бобров, можете плясать – сегодня отпускаю. Всё у вас хорошо.

– Выходит, Евгений Иванович, за ёлочку дома выпивать будешь!

Жаль, хорошая компания разваливается!

– А вот выпивать-то Боброву как раз и не следует, – заявила врачиха, тряхнув волосами. – Слышите, Евгений Иванович?

– Не надо напоминать, Роза Савельевна.

– Ну, хорошо, хорошо! – засмеялась она, и её немного вытянувшееся от смеха лицо стало ещё красивее, налилось, как яблочко, здоровым розовым соком.

Бобров с трудом дождался конца обхода и, как только за Розой Савельевной захлопнулась дверь, начал прощаться с больными.

Всё-таки интересная штука жизнь! Не случись с Бобровым несчастья – наверняка не узнал бы он этих людей и жизнь его в чём-то, да проиграла бы. Не узнал бы, например, весёлого балагура Андреяна Полозкова, пожилого, прошедшего войну и плен, но не утратившего юмора мужика. Недавно рассказал Андреян случай, якобы с ним происшедший, и палата, что называется, легла от хохота. А история случилась простая. Напился как-то Ардреяха до чёртиков, а утром проснулся у себя дома – рядом женщина спит, волосы седые по подушке раскиданы. Патлы эти старческие взбесили хозяина.

– Ты откуда здесь появилась? – спрашивает он, грубо растолкав женщину.

– Сам привёл! – отвечает та.

– Не может быть… Тебе сколько лет?

А женщина кокетливо так отвечает:

– У дамы возраст не спрашивают, ей столько лет, на сколько она выглядит.

– Вот тут-то, – рассказывал Андреян, – я ей и врезал. Врёшь, – говорю, – люди до такого возраста не живут…

Вроде и лежали в палате больные люди, но грохнули так, что лампочки под потолком закачались, в глазах зарябило от света. Вот такой озорник и проказник этот Андреян. С ним первым и простился Евгений Иванович, пожал мосластую руку, пожелал здоровья и благополучия. Потом простился с Виктором Финогиным, мужиком помоложе Андреяна, сдержанным, с кудрявыми русыми волосами, заядлым гармонистом. Жаль только, что в больнице этим талантом похвастать Финогину нельзя, да и болячка у него серьёзная, как и у Боброва, прихватила аритмия, не сердце в груди, а трактор поплавленный – молотит громко, а всё невпопад. Но Виктор человек мужественный, ни стона, ни вздоха – держится, хотя порой аж зубами скрипит.

Предпоследним Бобров подошёл к Константину Ивановичу Горюшину, поблагодарил его за спокойствие и рассудительность, а потом затряс руку Гришке Степанову. Тот смотрел на Боброва восторженными глазами, понравился ему Евгений Иванович за свои толстые и непонятные книжки. Больше Бобров в палате оставаться не мог, хотя Гришка сказал:

– Ты посиди, Евгений Иванович, всё равно тебе бюллетень ещё не выписали.

– А он мне не нужен, Гриша. Безработному бюллетень – как безногому сапоги…

Бобров осторожно захлопнул за собой дверь, быстро добрался до лестницы, спустился в раздевалку, где облачился в свою праздничную одежду – как-никак в тот день в обком партии ездил – и только с грустью посмотрел на пальто: прямо спереди красовались серые пятна неоттёртой грязи. Это лишний раз напомнило ту, теперь уже давнюю историю: упал Евгений Иванович, как рассказывал Степан Плахов, прямо лицом в грязь. Хорошо, что увидел его в наступившей темноте Степан, а то неизвестно, чем бы дело кончилось. Мог и закоченеть от холода или захлебнуться.

Бобров попросил у кастелянши щётку, соскоблил грязь, очистил пальто и теперь, уже не теряя ни секунды, вывалился на улицу. Она словно оглушила его несметью света – яркого от прорезавшегося в малиновом ореоле солнца, от блестящего снега, неповторимой свежестью пахнувшего в лицо. Эта свежесть будто добавила бодрости, и Евгений Иванович быстро зашагал по тропинке к селу.

Наверное, от быстрой ходьбы, а может, от свежего бодрящего воздуха Бобров почувствовал, как вспыхнул на щеках румянец и несильная тупая боль появилась в груди. Видимо, лихо начал, подумал Бобров и сбавил ход. Теперь ему после больницы надо, как ребёнку, по шажку осваивать ходьбу, иначе снова может быть беда.

Домой добрался к обеду. На улицах села после метели произошло какое-то праздничное обновление. Кажется, этот снег лёг серьёзно, больше не стаёт, наоборот, ляжет плотно, скуёт, как спрессует, своей тяжестью землю до весеннего тепла.

Уже у калитки понял Бобров, что в доме кто-то есть, несколько свежих следов – крупных мужских, в кирзовых сапогах – на снегу остаются причудливые пупырышки, как кнопки гармони, и другие мелкие, с острыми каблучками – наверняка женские. И вдруг учащённо стукнуло в груди – а ну как это Лариса, его первая и теперь, наверное, последняя любовь, потому что после всего перенесённого, после предательства Любы, после всех передряг на работе сил осталось, как говорится, на малый мизер. Он почувствовал, что непослушными стали ноги, и, словно подбитой птице, не хватило вдруг воздуха.