Е. Бирман - Рассказы

Потом я поплелся на другую улицу, к дому, из которого ходил в школу и во дворе которого был тот самый колодец. Я осмотрел его. Летом вокруг него, разумеется, не было никакого льда. Я проверил, как вращается ворот, гремит ли на нем цепь и как ударяется о поверхность воды жестяное ведро. Я проверил, на месте ли уличный туалет на две кабинки с не манерными и кокетливыми в виде сердца, а с обычными, без затей, круглыми отверстиями на возвышении в одну ступеньку. На месте ли старый дровяной сарай, на покрытой шершавым рубероидом крыше которого я часто прятался во время игры в прятки, которая у нас звалась жмурками. Я обошел тот угол большого каменного дома, в котором была наша квартира, проверив расположение трех окон, смотрящих из двух комнат и кухни. Глянул на липу над крыльцом, на которую я почему-то ни разу не взобрался. Я прошел по улице, по которой возвращался ночью с фонарем, чтобы ступать в просохшие чужие следы, а не в размякший после дождя чернозем улицы. Что-то все же налипало на галоши или туфли и отвороты брюк, что все называли грязью. Но это была не грязь, это была земля. Хотя, конечно, не только земля. Однажды из этой земли я пытался выковырять ржавый болт и вдруг с ревом и воплями рванулся домой, потому что от моих пальцев исходила жуткая вонь давно раздавленной грузовиком курицы, чей клюв вышел из земли вместе с болтом.

А вот в этом дворе кто-то убил женщину, в этом доме жил слабоумный мальчик, утонувший в реке. Он запомнился мне бредущим к берегу. Я обогнал его. Он смотрел в землю и бормотал: «А мясо кончилось. А рыба осталась». А в этом дворе мы с одноклассником после недолгих поисков нашли на ярко-белом снегу тоже яркий, но малиновый труп его ободранной собачником дворняжки Нерки. В этом моем однокласснике с детства все видели будущего негодяя, его не любили учителя. Приехав однажды, я услышал, что он ударил кого-то ножом, но по счастью не достал сантиметра до сердца. В следующий приезд я узнал, что он повесился у себя на чердаке. Никто, кроме меня, не видел слез, которые катились у него по щекам, когда мы нашли его собаку.

Я еще сходил на реку и проверил, правильно ли я помню угол, под которым поднимается от реки берег, заканчиваясь большими гранитными камнями, которые недостаточно велики, чтобы называть их скалами.

Сон длился, и время шло даже во сне.

Она вышла из ванной комнаты, обернутая в два полотенца — одно, большое, закреплено на груди, другое, меньшее, охватывает ее волосы и открывает лоб.

— Я не умею так закреплять полотенце, — сказал я, имея в виду большее из двух.

Она улыбнулась.

— Слепой квадратик, — сказал я.

— Что? — спросила она в ужасе и принялась искать очки, чтобы взглянуть на меня. Я не помогал ей, но и не посягал отнять у нее полотенце. Она не щурилась, а наоборот, шире раскрыла глаза, глядя на мое туманное очертание. Этого мне и хотелось — увидеть ее глаза широко раскрытыми и оставаться в тумане. Я тихонько смеялся, — когда она найдет очки, они сразу запотеют.

Она нашла очки, они запотели. Она протерла их.

— Почему «квадратик»?

— Посмотри в зеркало — полотенце образует белый, пушистый квадратик.

Она посмотрела.

— Я не поправилась? — спрашивает она меня с беспокойством, но полотенце раскрывает только бесполому зеркалу.

Я молчу.

— Кажется, нет, — переводит она ответ с языка зеркал на язык женщин и запахивает большое полотенце. Все же она устраивает себе экзамен и опять скрывается в ванной комнате, я слышу стук весов, старых, но проверенных временем, опущенных на кафельный пол, взмах сброшенных полотенец, повизгивание пружин, означающее поиск правильной позиции, а затем металлическое чирканье о кафель возвращаемого в пластмассовый шкаф механизма. Возвращается и она, снова в своих полотенцах.

— Ты сказал «слепой квадратик». — Ударение она ставит теперь на слове «слепой», а вопрос задает так, что я не смогу от него отвертеться. Если объяснять ей про широко раскрытые глаза, получится елейное объяснение, и вместо этого я слащаво ей улыбаюсь. Но искренне.

Она бережлива и не любит девальвации валют, тем более — неосязаемой валюты любви. Поэтому она сначала защитит себя тканью, надев ее под большим полотенцем и попав в нее ногами, после чего покажет мне язык. Потом накинет на себя через голову что-нибудь очень легкое, и когда это легкое что-то начнет опадать по ней, она откинет большое полотенце. После этого посмотрит на меня строго и с достоинством. Ах да, еще до того, как освободиться от большого полотенца, она сбрасывает то, что меньше, и, тряхнув несколько раз головой, проверяет, просохли ли волосы. Критерий — не ежусь ли я от попавших на меня мелких брызг. Если я начну ежиться, она посмотрит на меня внимательно, не вру ли я. И я, конечно, совру и поежусь, чтобы она на меня взглянула.