Шон О'Фаолейн - Избранное

— Кто бы говорил! Потомки Давида!

Он пригляделся к носкам своих туфель, развел их птичкой, сдвинул, снова развел птичкой, посмотрел на меня, помолчал.

— Возможна разве что иллюзия, будто время остановилось. Я испытывал эту иллюзию вечной перемены и вечной неизменности только в двух местах, в двух городах, которые просуществовали больше двух тысяч лет. Во-первых, как вы можете угадать, у нас в Иерусалиме. И точно такое же ощущение было у меня в вашем Риме. Лишь такая вот непрерывность истории с древних пор может создать впечатление застывшего времени.

Он поднялся и отряхнул брюки.

— А что до вашей множественности, — улыбнулся он мне, — то еще в колледже я читал о «бритве Оккама», о его очень правильной мысли, что сущности не надо без нужды умножать. Раньше или позже, — засмеялся он, — падает нож гильотины, и укороченный рядовой становится ростом с генерала. Основа цивилизации — подотчетность. Нас, евреев, хоть этому научили в Римской империи. А вы, ирландцы, так этого и не поняли, как сурово ни школила вас Британская империя и римско-католическая тирания. Поэтому вы, с одной стороны, приятны остальному миру, а с другой — сущая напасть.

Он ласково стиснул мне плечи и с усмешкой спросил:

— А вы кому подотчетны, Боб?

Сконфуженно, а впрочем, скорее дружелюбно, я прихватил его руку. Очень милая получилась бы фотография: он мне улыбается, а я гляжу на могильную плиту. «Здесь покоится Джейн Эббот Перкинс, Возлюбленная супруга». Я вспомнил могилу в Ричмонде, в Англии.

— Кому подотчетен? Аристофан называл ее «вожделенной, сияющей, златокрылой».

Он отпустил мои плечи.

— Вернемся-ка мы в «Билтмор», посмотрим, чем нас порадуют.

Мы пересели на 42-й улице. Всю дорогу промолчали. В «Билтморе» он заторопился к стойке, где для обоих нас было по телеграмме. Мы, хмурясь, прочли их и сличили. «Теперь все полном порядке но увы прощаюсь вечно благодарная лучшими воспоминаниями Крис». Он напряженно помахал мне рукой и кинулся заказывать билет на ближайший рейс в Даллас. Мне его не было жалко: вот и третий из нас не сумел вымечтать свою Манон. Как и я, он считал ее сильной, решительной, независимой, подотчетной одной себе. Мы оба недооценили ее отца. Не одних нас любили. Янгер энд Янгер, официально зарегистрированная корпорация.

Через шесть месяцев я получил приглашение из Техаса, дважды переадресованное, серенькое с серебряной каемкой, на бракосочетание Кристабел Мэри Янгер, дочери такого-то, с Патриком Пирсом О’Брайеном из Сан-Антонио, Техас.

Лишь когда такси Билла Мейстера отъехало от «Билтмора», я понял, как я одинок. Правда, у меня были знакомые кое-где в восточных и южных штатах, но не лететь же за тысячу миль на чашечку кофе в приятном обществе — скажем, в Хьюстон или в Новый Орлеан. Я поднялся на свой этаж, взял себе мартини, уселся в гостиной и подумал, можно ли еще где-нибудь в мире почувствовать себя так одиноко, как в набитой гостинице в час коктейлей? Наверно, я и теперь мог бы нарисовать тот узор на иссиня-зеленом паласе. Тогда-то вдруг зарокотало и плеснуло огнем болезненное воспоминание двух с половиной летней давности. Я снова оказался в баре возле бостонского Дома штата с двумя преподавателями экономики из Бостон-колледжа и бостонцем по имени Саллеван или Салливан, который вернулся в родной город и намеревался бросить блестящую карьеру в Питтсбурге у Хайнца, что ли, ради женитьбы на здешней девушке, не желавшей расставаться «со своими» (в Ирландии это от века значит — с больной матерью или пожилым отцом и с оравой двоюродных братьев и сестер), покидать бостонскую перину, а эта перина, внушали мне расстроенные экономисты, почти что та самая, на которой давным-давно храпит вся Ирландия, от Дублина до островов Аран. Салли(е)ван, верно, давно уж в Бостоне, сосет любвеобильную грудь. Но воспоминание о двусмысленной судьбе даровитого юноши выплеснулось огненной лавой: она, дымясь, поползла по склонам моей жизненной Этны или Везувия, рождая видения позора, беспомощности и отчаяния. Пришлось напомнить себе, что от семнадцатилетия меня отделяли только четыре месяца. И лучше мне стать Вечным Жидом Агасфером, чем возвратиться в Бостон.

Я проторчал в Нью-Йорке почти до конца января — случайный знакомый из украшенного ирландским трилистником бесстыдно-неонового бара на Третьей авеню пристроил меня мальчиком на побегушках в магазин Тиффани, ввиду праздников: Дня Благодарения, Рождества и Нового года. Потом начались мои настоящие скитания. До сих пор я в кошмарах скитаюсь по Штатам, как скитался целых пять жутких лет. На самом деле не пять, а два года, и вовсе не таких жутких. Я познакомился с множеством милых людей, которые, задержись я где-нибудь подольше, могли бы стать мне настоящими друзьями. Я и теперь еще получаю поздравительные открытки, подписанные именами, потерявшими для меня всякое значение: «Боб и Черри», например, или неразборчивыми инициалами, не приводящими на память ни событий, ни лиц, ни ощущений, — из Калифорнии, Мэна, Нью-Мексико, Флориды, штата Вашингтон, из городков таких маленьких, что приходится разыскивать их в географическом справочнике, чтобы выяснить, в каком таком захолустье необъятной Америки они находятся; из деревеньки близ Омахи, где поезд проходит раз в день и останавливается, только если ему просигналят, из поселков, куда не летают ни самолеты, ни даже вертолеты. Что со мной произошло за эти два года? Я однажды решил, что они побудили меня к вооруженному перемирию с жизнью. Может, на взгляд богов, это достойный плод того, что у них называется опытом? Еще эти два года убедили меня, что Нана была права, когда объявила в ту ночь на Лаго-Маджоре, что пресловутое противопоставление Реализма и Идеализма ложно. Тело и дух на самом деле тождественны или могут быть тождественны. Из деревеньки, где раз в день останавливают поезд флажком, я помню только человека, который подсадил меня на подножку остановленного поезда в то утро, когда я выбрался из его паршивой деревеньки: он сиял, как бриллиант в грязи, — и больше я ничего о нем не помню, только что он сиял; и был он такой же подлинный, как и его исчезнувшая из моей памяти деревня, откуда он два раза присылал мне за полмира поздравления, подписанные «Б».