Шон О'Фаолейн - Избранное

В конце концов я и в Бостон отправился. Мне понадобилась перина, все ж таки полупривычная, и материнская грудь. Год тамошней жизни я описать не берусь: на это нужен Беккет, Биэн, Джойс, Бодлер, Жене, только их пером можно описать, каково мне жилось в тот последний год моего изгнания. Когда мне стало совсем невмоготу, я написал ей, и очень стыдился, что побуждение к этому было самое что ни на есть сентиментальное: день святого Патрика, мое шестнадцатилетие. Я пошел на центральные улицы посмотреть на пошлую и глупую процессию, хотя меня она ничуть, ну ничуть не интересовала и, конечно же, не трогала, пока из-за угла не появился женский отряд с барабаном и флейтами, распотешивший мою кислую мизантропию — благо впереди шагали две статные девочки в коротеньких штанишках и несли транспарант во всю улицу, гласивший: ФИАЛОЧКИ ПРЕСВЯТОЙ ДЕВЫ, а за ними красоточка постарше, с обворожительными ляжками, вращала зелено-золотой жезл; по бокам ее выступали два молодых священника, зазывно взиравшие из-под шляп набекрень. «Ну-ка, сюда, шагай, не робей, — слышались их нагловатые возгласы, — давай, со своими в ногу». И я был готов уже плюнуть на весь этот чертов балаган, как вдруг, точно корабль на всех парусах, из-за того же угла выплыло огромное трехцветное знамя моей страны, с хлопаньем полоскавшееся на мартовском ветру, и я попятился в дверь магазина позади, взахлеб и навзрыд вспоминая о том, что это те самые ирландцы, далекие предки которых приплыли сюда в Черные Сороковые — изголодавшиеся, изъеденные вшами уличные нищие, вповалку спавшие в подвалах, белые рабы — ныне горделивые и свободные.

Я бросился в свою берлогу и написал ей: «Радость моя ненаглядная, сил моих больше нет. Я хочу домой. Я не могу без тебя. Мне сегодня шестнадцать лет. Еще через год мне будет пятнадцать. Я хочу быть с тобой. Я честно выполнял наш договор. Теперь-то нельзя нам наконец хоть увидеться? Может быть, в Вечном городе?»

У меня сохранилось ее ответное письмо. Она писала, что в июне Ана-два защитит диплом и выйдет замуж за многообещающего молодого гинеколога, выпускника университета Джонза Хопкинса, который приезжал из Америки ознакомиться с положением дел в самых знаменитых родильных домах Британских островов, включая «нашу» Ротунду. Медовый месяц они собираются провести на Багамских островах, оттуда поедут жить в Балтимор. Она рада будет встретиться со мной в Риме; только сначала ей нужно на философскую конференцию в Хельсинки. Мы вместе придумаем, как нам получше отдохнуть. Фразы ее были отрывистые и неуверенные. Она писала, что вполне здорова. Напоминала, что она почти в три раза старше меня. Изумительно будет оказаться снова со мной после такой долгой разлуки. Я очень переменился? Фразы ее были чистые и ясные, как колодезная вода, но плохо вязались друг с другом — будто после каждой из них она откладывала перо на несколько минут, а потом уж писала следующую. Я, конечно, сразу подумал: «У нее любовник». Потом подумал: «Нет». Она не о том спрашивает, переменился ли я, — она о себе. Тут самолюбие: в ее возрасте не шутка состариться на четыре-пять лет. Но в моем возрасте на четыре-пять лет помолодеть тем более не шутка. Когда я обратно перешагну порог зрелости, снова утрачу пол? В тринадцать? Как раз когда она вступит в свой царственный шестой десяток, когда настанут щедрые, пышные, зрелые женские годы. Неужели мне суждено ее навсегда потерять?

Уже и теперь, когда я наконец увидел ее среди толпы встречающих в римском аэропорту, она была золотой богиней. Мне на ум пришло слово «обильная». Обильная, но не по-матерински. Или по-матерински обильная? Я не предвкушал такого пронзительного восторга. Мне было невдомек, что она думает обо мне, юноше, вернее, юном старичке, но в ее глазах я как будто заметил смятение. И как будто желание?

Я пишу это еще через год на Росмин-парк. Сегодня у меня, между прочим, день рождения, мне капризной милостью божией сто шестнадцать, я родился заново пятьдесят один год назад. Мне осталось жить четырнадцать лет. Жить? В полном сознании впадать в детство. Мартовский ветер с Дублинского залива мчится, распушившись, как белый заяц, на юго-запад через Росмин-парк. Скоро ли я буду спать один? Прошлой ночью, раздеваясь, она сказала:

— Ты похож на теплого котика, очень юного котика, который разлегся у меня на софе и лениво точит коготки о парчевую обивку.

«Юный» — это мне в упрек? Или она дразнилась? Я овладел ею, как юный турок. Но много ли нам осталось?