Шон О'Фаолейн - Избранное

Словно воочию, в высоте над могильными плитами предстали передо мной необоримые силы, сплавляющие всякую отдельную частицу бытия с огромным, слитным всеединством — до последней крохи наших милых, ничтожных и жалких потаенных жизней, покуда каждый не станет бессознательным выразителем, радетелем, поборником, продуктом всеобъемлющей и всепоглощающей нравственной системы. А те, кто предпочтет этой предустановленной всеобщности какую-либо иную форму или даже бесформенность, — те суть еретики, смутьяны, мятежники, шинфейнеры, уродцы, аутсайдеры, изгои, отщепенцы, хамы, нахалы, коммунисты, предатели — им прямая дорога в Ковентри или в Сибирь. Закинув руки за голову и глядя в небо, я терпеливо объяснил все это Биллу Мейстеру.

В ответ на мое заявление, что в итоге цивилизация наша распалась, он сказал:

— Может быть, но я — это все же я!

Я изложил свое кредо.

— Билл! Первого лица не существует, кроме как грамматически, для удобства выражения. Ваш еврейский монизм, ваше представление, будто вы и все ваши составляете цельную, плотную ткань без единого шва, ошибочно. Каждый из вас и из нас — это переливчатое множество, бесконечно изменчивое, такое же ячеистое и переплетенное, как изнанка телефонного распределительного щита, подвижное, как балет или цирк. И такова вся жизнь. Если бы было иначе, мы все сошли бы с ума. Множественность нашего сознания спасает нас от безумной идеи об однородной действительности. В разнообразии и переменчивости — наша свобода. Возьмите…

Я недоверчиво проводил глазами пролетевшего в небе голубя. Гораздо выше, размером такой же, над кладбищем пролетел непочтительный самолет.

— …Возьмите множественность мистера Эйнштейна. Он перетряхнул понятие о времени. Он справедливо настаивал, что всякое измерение длительности зависит от позиции измерителя в пространстве. Он открыл относительность. И все же, когда экономка спросила его, когда он желает завтракать, он сказал: «Сейчас!» Она спросила: «Где?» Он сказал: «Прямо здесь». Когда она спросила, что ему подать на завтрак, он ответил: «Бутерброд с индейкой», не учитывая скопища точек зрения в этих трех словах: точек зрения пекаря, мясника, молочника, повара, посыльного, сицилийца-солелома, экономки, прачки, птичницы и индейки.

— Это значит всего-навсего, — фыркнул Билл, — что всякая достоверность относительна.

Я приподнялся и сел на могильной плите.

— Относительна по отношению к чему?

— Ко времени?

— А оно в свою очередь тоже относительно?

Ему оставалось только хмыкнуть. Я продолжил объяснение:

— Время неотделимо от перемен. Посмотрите-ка на любого фермера, как он следит за погодой во время жатвы.

Он слегка постучал каблуком по каменной плите.

— Спросите ее о времени. Или это он?

Я наклонился и поглядел.

— Здесь покоится… Он или она покоится под вашими ягодицами. Время — величайший враг человека.

— С чего бы это? Вы молоды, у вас вся жизнь впереди.

Хотел бы я, чтоб было так. Хотел бы я, вместе с умирающим Хотспером, выкрикнуть, что время, соглядатай истории мира, само должно пресечься. Билл, словно заметив, но не поняв моего смущения, доброжелательно продолжал:

— Время — не более чем индивидуальное представление, эгоистическая мерка. Казалось бы, оно безгранично, но всякая личность, многосложная или простая, выделяет свое собственное время и меряет его на свой лад; и все измеряют по-разному. Мы убиваем время, мы проводим его, у нас бывает уйма времени, у нас его совсем не бывает, мы распоряжаемся временем, оно царит над нами, мы обгоняем его, тратим, отстаем от времени, идем с ним в ногу, теряем его и находим. В юности его торопят. Старые люди и влюбленные хотят его замедлить. Если уж вы так любите перемены, то вот вам их источник и условие. Вы-то сами чего хотите от времени?

— По-моему, человек множится, как медовые соты, и мне поэтому нужно время без конца и без края. Я хочу успеть влюбиться в Джейн, если Джун меня обманет, и в Дженни, если Джекки мне изменит. А пока суд да дело, я хочу быть полицейским регулировщиком времени.

Он сел рядом со мной и безудержно расхохотался.

— Ах вы, ирландцы! Вечно вам хочется того и другого, вместе взятого. Старины и новизны одновременно.

— Потому что мы множественны!

— Неведомо для себя. Все вы хотите одного и того же: вечных перемен и вечной неизменности. Так вот не будет вам этого. Мир иначе устроен. Эх вы, потомки королей!

Я вскочил на ноги и свирепо взглянул на него.