Шон О'Фаолейн - Избранное

— Это мне все-таки напоминает детскую просьбу: «Мамочка, пожалуйста, пусть это сбудется, и непременно завтра, в мой день рождения».

— Вы надо мной смеетесь. Что ж, пожалуйста. А по-моему, так воля к счастью его зачинает и порождает.

Очень по-американски, подумал я. Очень оптимистично. И все же так ли уж велика разница между нами? Оба мы, как и большинство мужчин, наполовину мечтатели, наполовину реалисты.

Я сказал ему о своем недоверии к обличьям. Что моя любимая сказка — «Красавица и чудище».

— Стоит лишь красивой девушке из жалости, еще не из любви, поцеловать гадкое чудище, и его уродливое, косматое обличье спадет — он предстанет прекрасным принцем.

— Идет! — горячо согласился он.

— Но есть та же сказка наоборот. Хорошенькая девочка в красном платьишке и волк, переодетый доброй старой бабушкой. «Ой, бабушка, какие у тебя большие глаза!» Это как, тоже идет?

— Конечно! И есть за что подраться! Придушить чертова волка!

Самый Новый Свет. Эдем и никакого тебе змея. Ах, если бы Адам был американским евреем! Я поднялся и объяснил, что тороплюсь в оперу: послушать старую сказку под названием «Манон». Улыбаясь, мы пристально поглядели друг на друга, один — с вызовом, другой — обреченно, враждебности не было, — и встрепенулось воспоминание: когда-то я тоже вот так, обиняками разговаривал о любимой женщине с человеком, который ее любил, и гулял с ним, будущим отцом Крис, по взгорьям Уиклоу, и оба мы знали, что Нана невидимо бредет рядом.

— Давайте позавтракаем вместе, у нас в кафе, — предложил я, и он кивнул. — Если не будет вестей из Техаса, неплохо бы и прогуляться по Манхаттану. Я уверен, вы много можете порассказать мне о своем родном городе.

А может, подумал я, и кое о чем поважнее? Что за образ, какой символ, размышлял я в такси по дороге в оперу, видится ему в Крис? Как я, до него, ее символизировал? Ведь всякий, конечно же, вынужден отвлекаться от телесного облика, чтобы ощутить биенье жизни за внешностью. Что там увидел его Леонардо за внешностью этой самой знаменитой натурщицы — этого никто не знает, а может быть, и самому Леонардо не хватило жизни, чтобы это узнать. Разумеется, лишь ценою очень долгого опыта можно выяснить, насколько соответствуют наши представления о мужчинах и женщинах их чувственной реальности. Большей частью, увы, мы кратко грезим. А грезить надо бы спокойнее и прилежнее. Позже, сидя в полутемном зале и почти в слезах слушая дивную арию кавалера де Грие, где он призывает Манон в благодатную тишь, в хижину возле журчащего ручейка — вовсе не похоже на похотливые мечтаньица милой малютки Кристабел! — я подумал: вот и этот грезил не слишком прилежно о своей возлюбленной; я тоже не слишком. Да и Билл Мейстер со своими двумя женами; да и создатель ее, безбожный аббат Прево, пока не написал свой бессмертный роман, превращенный в либретто бессмертной оперы. По крайней мере три раза ускользал Прево из-под ига своего священнического призвания — и каждый раз оказывалось, что пожилые грезы о любви обманчивы; в последний раз он сбежал из монастырского замка на бульваре Сен-Жермен, напротив которого мы ныне потягиваем аперитивы с нашими теперешними Манон, — то есть, иначе говоря, он жил и писал. Как я?

Мне не спалось, и я позвонил в Дублин. Она была сонная. Она сказала: «Ох, это ты? Откуда звонишь?» Я сказал, откуда. Я умоляюще спросил, что нового. Ради бога, когда мне можно будет вернуться? Она сказала, что буквально через два с половиной года Ана-два защитит диплом. Что дитя у нас выросло очень умное и совершенно очаровательное. Волосы — как клумба желтых нарциссов, овеваемая ветерком; стройная, гибкая, бесстрашная, веселая, любимица всего колледжа. Она мне напомнила, что мне даже меньше чем через два с половиной года будет пятнадцать лет, а ей — сорок восемь. Она сказала, что любит меня по-прежнему. Нет! Нет! Нет! Что за вздор! Как это она может полюбить кого-нибудь другого? Да никогда в жизни! Она сказала, что у нее в Росмин-парке дождь, и очень сы-ы-ыро — слово растянулось в зевок. Она спросила, откуда я позвоню в следующий раз, и на мои слова, что я возвращаюсь в Бостон, поближе к ней, хмыкнула так недоверчиво, что я словно увидел, как она теплее укутывает в пододеяльник свои пышные тициановские формы, и благоговейно пожелал ей доброй ночи, а она сонно отозвалась: с добрым утром, милый; послышались душераздирающие гудки, и я очнулся в Манхаттане.

На другой день, ожидая обещанных уточнений из Техаса, мы бродили по городу с Биллом Мейстером и каждый час звонили в отель. Мы ходили пешком, ездили автобусом и подземкой, все время о чем-то спорили и в чем-то признавались — само собой, не без прикрас — и отдыхали в угловых аптеках-закусочных, салунах, городских парках, гостиных отелей, покуда, вконец выдохшись, не оказались на озаренной закатным солнцем из-за Гудзона могильной плите кладбища святой Троицы где-то в северо-западной части Нью-Йорка, на 157-й, что ли, улице. Очень характерно, что он завел меня туда под конец наших блужданий. Здешний уроженец, воистину подобный парижскому gamin [66] Уличный мальчишка (франц.). или неаполитанскому scugnizz’ [67] Босяк (итал.). , конечно же, не обитает и даже не проживает в родном городе: он служит ему обжитой до последнего дюйма берлогой, а также любимым и ненавистным градом земным, с которым и за который надо биться, где надлежит мечтать и умереть, вернуть праху прах.