Владимир Файнберг - Навстречу Нике

Последней школьной весной я после уроков часто направлялся не в родной дом. Ехал к Земляному валу. Гороховским переулком подходил к замызганному одноэтажному особнячку. Тут среди нелепицы коммунальных перегородок в двух комнатах существовал мой друг А. М. и его полуграмотная, суетная одесская мама Сима. Из всех многочисленных приятелей А. М. она почему–то привечала меня, была убеждена, что я «хорошо влияю» на её беспутного сына. Всегда норовила накормить досыта какой–нибудь бесхитростной гречневой кашей или украинским борщом. После недавней смерти отца семейства им стало не на что жить. Мать и сын сделались надомниками – брали в какой–то артели нитки, специальный вонючий лак, создавали вуалетки для женских шляпок. Мой приятель, конечно, ненавидел это занятие, и всегда был рад моему появлению, чтобы отвлечься от него, оставить на долю матери.

Мы читали друг другу новые стихи, жестоко спорили. Почти каждый вечер, с подружками или без оных, сюда забредали и другие начинающие поэты. Литературное объединение при «Московском комсомольце» сыграло свою роль – перезнакомило нас, и мы постепенно перестали туда ходить. Я лично не появлялся там после того, как услышал, что арестован поэт–лейтенант. Несколько раз предпринимал попытки узнать хоть что–нибудь о его судьбе, узнать хоть адрес его родственников, если они были. Безрезультатно. Никто ничего не знал. Или не хотел знать.

К тому времени никому из нас, всей поросли молодых поэтов, не удалось опубликовать ни строчки, хотя мы, и я в том числе, с глупой надеждой обивали пороги редакций газет и журналов. Это была непрошибаемая стена. Мне до сих пор стыдно, что я продолжал биться об неё. Наперекор всему пытался доказывать, прежде всего собственному отцу, что можно жить жизнью поэта, существовать, как Пушкин, как Маяковский, на гонорары от своего творчества. Мало того, я вбил себе в голову, что после получения аттестата поступлю учиться только в Литературный институт. И никуда больше. Все вокруг, желая добра, объясняли мне, что эта затея фантастична, ибо, во–первых, туда юнцов, только что окончивших школу, не принимают, во–вторых, я еврей…

Отец убеждал меня пойти по его стопам, стать инженером–текстильщиком. Мама вздыхала, говорила о том, что, может быть, мне следует пойти учиться в мединститут… Я же знал одно: в качестве компромисса мог бы сделаться моряком, пусть не капитаном, простым матросом. Но тут подводила хромота.

Оставалось упрямо держать курс на Литературный институт. С нереальной перспективой всё–таки печататься, выпускать книги, стать членом Союза писателей. Чтобы милиция не дёргала, не считала тунеядцем, чтобы был так называемый социальный статус.

Более умные ровесники–поэты к этому времени подались кто куда. В гуманитарные и технические институты, просто работали на заводах, в типографиях, нужно же было как–нибудь устраивать своё будущее, будущее своих детей. (Один из нас в семнадцать лет был женат, имел сына!)

А. М., уступая уговорам несчастной мамы Симы, после восьмого класса перешёл в педучилище, находившееся в Загорске, в семидесяти километрах от Москвы. Несколько раз в неделю он вынужден был ездить туда на электричке, слушать лекции и сдавать зачёты. Мама Сима надеялась, что пока она сдаст одну из двух комнат, а её чадо станет учителем начальных классов, будет получать зарплату, и тогда она сможет спокойно умереть.

Чадо везло с собой в портфеле наряду с учебниками колоду карт и маленькие магнитные шахматы. Легко отыскивало среди скучающих попутчиков в электричке любителей преферанса или, в крайнем случае, подкидного дурака. А также шахматистов. Никто ведь не знал, что он был однажды чемпионом Москвы среди юношей. Так будущий учитель, понемногу выигрывая денежки, прибывал в Загорск. Курс, на котором он занимался. состоял в основном из девушек. Кроме А. М. там был только один парень, некий кореец Пак. Мой друг называл его Пакость, ибо тот вечно занимал деньги у отзывчивых девиц и никогда не возвращал. Добрый А. М. часто отдавал долги за него. Отзывчивые девицы жили в общежитии, куда по ночам лазили в окна будущие попы–семинаристы… Из–за этого педучилище перевели в город Калинин, ещё дальше от Москвы.

Довольно скоро А. М. перестал писать стихи, хотя постоянно хорохорился, с таинственным видом сообщал, что задумал некую поэму.

Сам не пойму, что сближало нас, почему мы продолжали видеться, зачем однажды я пообещал утром в субботу отправиться электричкой вместе с ним в этот самый Калинин.