Владимир Файнберг - Навстречу Нике

Уже тогда я понимал, в чём на самом деле заключается обида отца. Он, бедняга, зарабатывал настолько меньше мамы, что никогда не мог себе позволить подобных трат. Привык ходить в обносках, в еде довольствоваться картошкой и селёдкой.

Он улёгся на полу, чтобы продемонстрировать, что больше не желает спать в семейной кровати, не желает иметь ничего общего с «мотовкой».

При этом мы с мамой прекрасно знали: утром в понедельник он, как миленький, с удовольствием наденет новый костюм, пойдёт в нём на свою текстильную фабрику.

Перед тем как заснуть я увидел – мама подсовывает ему под голову подушку, накрывает своей шубой. (Запасного одеяла у нас не было.)

Тем не менее, воскресным утром тягостная атмосфера скандала продолжала давить. Родители не разговаривали друг с другом. В приступе запоздалой ярости отец вдруг вздумал изорвать, уничтожить тетради с моими стихами.

Выхватив их из его рук, я выбежал в длинный коридор, куда выходили двери двенадцати комнат.

Стоял у единственного окна, выходившего на ещё покрытый снегом двор. Некуда было уйти. Некуда деться. И ещё было очень жалко маму, оставшуюся там, с ним в комнате…

…Кто–то дотронулся до плеча. Я оглянулся.

Рядом стояла одна из соседок – невзрачная, как–то совсем обесцвеченная женщина без возраста, тихо живущая вместе с таким же обесцвеченным подростком–сыном. Раз в год к ним приезжал то ли из Норильска, то ли из Магадана болезненно–исхудалый человек. Он никогда не появлялся на кухне. Ни с кем не вступал в разговоры. Через две–три недели исчезал, словно не был…

Так вот, Никочка, эта женщина, с которой я никогда раньше не общался, разве что здоровался, сказала:

— Ты уже большой. Твои родители – прекрасные люди. Только не знают Бога.

Вот как я вышел из машины, остановившейся напротив нашего дома. Поочерёдно выставил ноги на тротуар, придерживаясь за открытую дверцу, вытянул себя наружу, медленно разогнулся, опершись на палку.

Видимо, я произвёл такое жалкое впечатление, что владелец отъехавшего «Москвича» ни за что не захотел взять с меня денег.

Хорошо хоть ни ты, ни мама Марина не видели, как, беспокойно вглядываясь налево и направо, напрягая слух, я уловил момент затишья двигателей, пересёк улицу, с бьющимся сердцем прошёл через проход во двор. Снег островками лежал под деревьями и кустами в палисадниках. Солнце, ещё утреннее, играло в снеговых лужах, в текущем вдоль бордюра тротуара ручейке. Единственная скамейка у ближайшего подъезда была пуста. Я опустился на неё, откинулся на спинку так, чтобы уменьшить острую боль в пояснице.

Не бойся! По дороге на работу за мной заехала моя доктор Л. Р., вместе с Леной подняла за плечи с тахты, вывела на улицу, остановила у дома такси, отвезла к себе в Гематологический центр, где у меня на одном этаже взяли анализ крови, на другом – подвергли компьютерной томографии нижнего отдела позвоночника. Есть подозрение, что–то там хряпнуло.

А всё–таки дожил, дожил до весны! Увижу, как из нашего подъезда выходите гулять вы с Леной. То–то ты удивишься, обрадуешься, когда я подзову тебя! Подбежишь мимо моего заброшенного красного «запорожца» с остатками снега на крыше. Не так уж часто видишь ты своего папу вне дома…

Между прочим, старушка–врач, укладывая меня на твёрдое, ездящее ложе для снятия томограмм, сказала, что знает со слов Л. Р. о твоём существовании, о том, как необыкновенно ты развита для девочки, которой идёт лишь третий год, сказала, так изредка бывает с «поздними» детьми.

Это из–за меня ты «поздняя». От этого почему–то чувствую себя виноватым. Куда ни кинь, везде виноват. Что стар. Что болен. Какие–то племена дикарей уводят своих стариков в джунгли на съедение хищникам или термитам. Гитлер, придя к власти, уничтожил немецких пенсионеров, чтобы не объедали рейх, не путались под ногами…

Вот, опять разнылся. Не хочется идти домой. За зиму надоело торчать в четырёх стенах. Даже среди орхидей.

…В ту пору, когда шёл мне девятнадцатый год, когда кончал школу рабочей молодёжи, расположенную на Лесной улице близ Белорусского вокзала, вот так же была весна, начало апреля, так же не хотелось возвращаться в коммуналку с двенадцатью соседями, в нашу заставленную мебелью комнату, где негде было повернуться, где меня ждала шаткая этажерка, переполненная прочитанными книгами, маленький письменный стол у окна с давно ненужным чернильным прибором с двумя подсвечниками, бессмысленным пресс–папье. А в одном из ящиков стола лежали, запертые мною на ключ, тетради и блокноты со стихами. Чтобы в них не совал нос папа Лёва.