Владимир Файнберг - Навстречу Нике

И опять я впал в соблазн. Во–первых, увлекла трудность задачи – перевести на язык современного кино замечательное произведение любимого автора, во–вторых, внести свой вклад в изобличение ненавистных бюрократов и перестраховщиков.

В толк не возьму, почему, прежде чем осуществлять экранизацию, нужно было испросить согласие руководства Союза писателей.

Режиссёр попросил, чтобы этой проблемой занялся я.

…Рабочий день кончался, когда секретарша пригласила меня в кабинет Константина Симонова.

Тот поднялся из–за громадного стола у камина, вполне демократично пожал руку, усадил напротив себя, осведомился, чем может быть полезен.

Я изложил суть дела. Симонов нахмурился.

— Маяковский был плохой драматург, – заявил начальник писателей, чьи многочисленные пьесы, удостоенные сталинских премий, ныне заслуженно забыты. – Считаю, поддерживать эту затею негоже…

Вот такую весть принёс я вечером в квартиру кинорежиссёра.

Я сидел на диване рядом с торшером под большим коричневато–серым абажуром, сплошь испещрённым загадочными рисунками и надписями, составленными из чёрных точек.

— Что это такое? – спросил я, когда выложил своё сообщение, и стало окончательно ясно, что сценарий по пьесе Маяковского писать не придётся.

— Трофей, – ответил общепризнанный интеллектуал. – Эсэсовцы сдирали кожу с татуированных заключённых. Приобрёл в Потсдаме после войны.

Больше ноги моей не было в этом доме.

Там испарились все мои амбициозные планы. Жить на стипендию, имея семью, кооперативную квартиру было невозможно. Жена училась в Гнесинском институте на дирижёрско–хоровом отделении. То ходила на занятия, то брала очередной академический отпуск, ложилась в различные клиники на исследования. Ей мнились всякие болезни…

И опять отбрасывало меня назад. Снова брал рукописи на рецензии. Наверное, у сотен графоманов до сих пор хранятся мои отзывы. Если они их в ярости не изорвали.

Я отчётливо понимал, что попался в капкан. Крепло и предчувствие – окончание режиссёрских курсов не принесёт свободы.

Если бы ты знала, с какой надеждой набросился я на словно в одночасье, появившиеся неизвестно откуда, напечатанные под копирку полуслепые трактаты неизвестных или безымянных авторов. Рассказывалось о феномене НЛО, о различных видах йоги, о таинственной Шамбале. Многие знакомые, поставлявшие мне эти труды, доверчиво следовали советам неведомых мудрецов, начинали практиковать медитацию, пранаяму, вращали вокруг себя воображаемые сферы, с выпученными глазами стояли на голове. Один из них свернул себе шею.

«Безумие. Что–то не так…» – думал я, продолжая, однако, читать сочинения Блаватской, супругов Рерих, индусских гуру. От всего этого веяло ощущением путаницы, полуправды, а порой – чьей–то целенаправленной пропаганды. Кому–то было нужно уловить в свои сети как можно больше отчаявшихся людей… Невольно вспомнилась однажды прочитанная у какого–то философа фраза: «Самая большая победа дьявола в том, что он создал иллюзию, будто его не существует».

Именно это время удивительно совпало с моим невольным участием в одной, казалось бы, не имеющей ко мне отношения трагической истории.

Ещё когда я впервые приехал в Питер, кто–то познакомил меня с местным поэтом – милым, по–ленинградски вежливым, в высшей степени образованным человеком. И стихи его были милые, тихие.

Не раз бывал я у него в гостях, в типичной петербургской квартире на четвёртом этаже старинного дома. Познакомился с такой же милой, тихой его женой, двумя дочерьми. Одна из них рисовала, готовилась к поступлению в художественное училище.

Приезжая по делам в Москву, мой знакомый всегда заходил ко мне, чтобы прочесть новые стихи, подарить свою вновь вышедшую книжку.

Шли годы. Однажды он появился с молодой женщиной, тоже милой и тихой, как оказалось, ткачихой с московской текстильной фабрики. Они принесли с собой бутылочку «Каберне».

Я не задавал никаких вопросов. И так всё было ясно.

Перед тем, как они ушли, он сунул мне какую–то коробочку, шепнул: «Там запонки, она подарила. Не могу везти это домой».

Коробочка с запонками осталась у меня, спрятанная под бумагами в глубине секретера. Я всё время ощущал её присутствие. Как символ предательства, измены.

Следующим летом он позвонил откуда–то из деревни, где отдыхал вместе с семьёй. Страшным, неузнаваемым голосом сообщил, что жена на глазах девочек утопилась в реке, кончила самоубийством.