Николай Нароков - Могу!

— Что же мы теперь должны делать? — немного настойчиво переспросил Виктор.

— Я не знаю… Или нет, знаю! — очень чистым голосом ответила Юлия Сергеевна, смотря Виктору прямо в глаза. — Я вам сейчас сказала, что я вас люблю и… Что же еще? В этом — все! Больше ничего нет. Вы спрашиваете, что мы теперь должны делать? — она улыбнулась глазами. — Любить друг друга. В этом — все. Разве нужно еще что-нибудь?

— Нет? Не нужно?

Что-то грустное, похожее на горечь, послышалось Юлии Сергеевне в его голосе, и ее глаза стали глубокими.

— В этом — все! — с мягкой уверенностью повторила она.

Он не знал, что можно и надо ответить. Немного беспомощно повел глазами вправо и влево, точно искал подсказки, но подсказки быть не могло.

— Да, все! — покорно согласился он.

Он хотел сказать ей многое. Хотел сказать, что их «люблю» открывает перед ними дорогу, по которой они могут идти. А ее — «это все» закрывает дорогу и не ведет никуда. Он хотел сказать, что у «люблю» есть надежда и будущее, а у «все» нет ничего, потому что его будущее такое же, как и настоящее. Но он ничего не сказал. Ему стало больно, но в то же время он не только подчинился, но и захотел подчиниться: в подчинении ей была для него грустная радость, и его покорность была как бы частью его любви. И он без усилия повторил:

— Да, все!

Юлия Сергеевна пристально всмотрелась в него.

— Вы как будто огорчены? — немного беспокойно спросила она.

— Нет, я не огорчен! Это не то слово. Я… Как бы это сказать? Я думал… Вернее, мне казалось… Мне казалось, что у нас будет иначе.

— Как иначе?

— Не знаю.

— А зачем иначе?

— Тоже не знаю.

Юлия Сергеевна подумала. Возможно, что она что-то проверила в себе или спросила себя о чем-то. И ответила тем же голосом: тихим, мягким и уверенным.

— Не надо иначе. Будем вот так! Вот так, как есть. И не больше.

— Вы не хотите, чтобы было… больше?

— Хочу ли?

Она посмотрела в себя. Она не могла говорить наобум и знала, что за каждое слово она будет отвечать: перед Георгием Васильевичем, перед Виктором и перед собой. Она знала, что каждое ее слово значит многое и будет значить многое.

— Хочу ли я, чтобы было больше? — переспросила она и честно созналась. — Да, хочу. Я хочу, чтобы было больше, я хочу, чтобы было даже все! Но разве может быть и это «больше», и это «все»?

— Не может?

Ее глаза слегка затуманились.

— Послушайте! — очень мягко сказала она. — Ведь вы же знаете и понимаете. Должны знать и понимать. Я сказала вам, что я люблю вас, и это правда. Но ведь Георгия Васильевича я тоже люблю, и это тоже правда. Очень люблю, по-настоящему люблю. Не так, как вас, — заторопилась она, в чем-то уверяя Виктора, — совсем не так, как вас, но… люблю! Вы понимаете это? Понимаете, что я люблю вас обоих! Каждого — по-разному, но — обоих!

— Вероятно, понимаю.

— Вероятно? Только — вероятно?

— Мне трудно понять это до конца. Ведь все это очень сложно. И оно, конечно, у каждого по-своему: у одного — так, у другого — иначе. И разве один может понять другого до конца? А я хочу понимать вас до конца, все понимать, всю вас понимать! Но я…

— Вы говорите так, как будто не решаетесь что-то сказать.

— Да, не решаюсь! Это вы очень правильно увидели. Я говорю сейчас и все время прислушиваюсь к себе: то ли я говорю? Так ли я говорю? Ведь мне сейчас ни в одном слове нельзя ошибиться, ведь малейшая моя ошибка сейчас — преступление. Даже больше: она — стыд. А поэтому я скажу только одно, но вы верьте каждому слову, какое я скажу…

— Да, говорите!

Виктор ответил не сразу, а с полминуты промолчал, прислушиваясь к себе и проверяя себя. А потом поднял голову.

— Пусть все будет так, как вы хотите! — тихо и из глубины себя сказал он. — И если все будет по-вашему, то все будет по-лучшему.

— Да? Да? — вспыхнула и расцвела Юлия Сергеевна. — Вот так? Вы на самом деле так думаете?

— Нет, больше: я на самом деле так чувствую. Вы помните, — вдруг схватил он свою мысль, — вы помните, что когда-то говорил Борис Михайлович о разной любви?

— А вы помните? — стремительно спросила Юлия Сергеевна.

— Помню. Очень помню.

— И я очень помню. Почему мать не имеет права любить своего ребенка, если она любит мужа? Да?

— Да! И мне кажется, что я понимаю Бориса Михайловича и согласен с ним. Впрочем, это неважно, что я согласен. Важно то, что моя совесть с ним согласна.

— И моя тоже. Я ни о чем не жалею и ни в чем не раскаиваюсь. Но я боюсь…

— Чего?

— В том немногом, — она подчеркнула это слово, — что было и есть, я не раскаиваюсь. Но если будет больше, то я буду раскаиваться. Я боюсь, что я буду раскаиваться. А поэтому я не хочу никакого «больше»! Пусть все останется таким, как оно есть сегодня. Немногое! — попросила она. — Пусть будет только немногое! И тогда мне будет легко и радостно с вами. А если будет «больше», если будет «все», то мне будет больно. Разве вы хотите этого?