Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

— Сесть смирно! Дифферент на корму! Что, жабры пересохли? Щас мы, косяком… раздавим…

Он ухмыльнулся во весь свой крупный рот, горбатый нос-красноперка предвкушающе затрепетал. Был Гедеон еще не в дымину — видно, лишь пригубил чашу-другую, промочил горло — только руки слегка ходили.

«До чего все-таки могучий организм, отъевшийся, — подумал Иль. — Комплекция редкая. Головной отсек у него, как котел. Прямо будка, скворешня!» В принципе благодушный дядька. Дубосек! Большой такой, бесформенный. Похож на вставший на ноги студень. Но двигается легко, ловко. Эх, было времечко — всполохи зарниц! — гулял Гедеон по казарме козырем, бравым кирасиром в ермолке набекрень, красовался, керосинил, загонял под шконку, давал всем проссаться, крушил мебель… Однажды из озорства прибил дневальному мошонку к тумбочке — отдирай, примерзло! Врывался на бровях среди ночи к полковнику Леви, хохоча: «Меня аразы забижают, вели их зарезать!» Пил крепко, ловил «белку», растекался до беспамятства, ну да все же грешны, прости Семеро! Шулхан-Арух о четырех ногах — и тот…

В казарме Гедеона долго сносили, но кончилось терпилово и наложили на него («Пьявки сухопутные!») херем с прибором за беспробудное пья. Резолюция была: «Подвергнуть остракизму, законопатив в Сад». Ну, так он удалился в изгнание, где занялся исихазмом в своей хазе при бахче. Присвоил себе титул «начальник караула», проводил в Будке «собеседования-излияния» с приходящими на смену Стражами (из караулки сотворил кирялку), ставил смелые опыты над аразами. Посадник! В отличие от выселенцев и разумников («И ты не прав, царь, и ты тоже не прав, государь») точило его, влекло редкое течение сторожевой мысли — перевоспитать. Селекция, улучшение породы, привитие качеств, методики монахов-кашкетинцев — известное «бирка-колышек»… Гаркнул — и готово! Гедеон, сей доморощенный генетик-крик, основательно вейсма накушавшись гороха, мечтал вывести новый штамм — «араз смиренный», чтоб стояли они перед нами, опустив глаза и сняв шапку, и говорили тихо. Уговаривали его: «Как ни корми, все равно не сошьешь, души в них нет, изошла душа», — ан он не слушал. Пытался. Взять хоть вешалы эти — никто не надоумил, сам их разработал и смастерил. Не попросту, прохрустово, распнуть, а — исправить! Больше гуманности! При Мандате-то с аразами не панькались, а просто вздергивали — ближе к звездам! — без затей ловцов и ловиц — цепляли «гаранинские галстуки»… Гедеон же, не жалея сил и ног, гонял аразню по зеленям — Сад был для него словно этакое отъезжее поле. Жил в восхитительном плену охоты! Умел аразов поднимать. Рассказывал азартно, как «слезшего» (поведенчески беглого, просто не кинулся еще) араза он «по брызгам погнал, удобычил и отторковал», а потом раскладывал достигнутое в мешки и развешивал на солнцепеке, и называлось это — «угодить на холодок». Орехами их, хамов, откармливал. Воспитывал на молоке. Он помышлял, водрузив аразов, в один присест переломить природу, облагородить гадов — но заблуждался.

— Я жду, — жаловался он, — что гряды мои принесут добрые грозды, а они приносят, глядь, дикие ягоды… Да еще щипцы (морды) воротят!

Эх, охотник за инфузориями! Аразы его прозвали «Худой Кум» (тут двояко) и подкарауливали периодически в сумерках. Широкое его жирное свирепое лицо было сплошь в шрамах — судя по всему, писали по нему. Выгоревшая гимнастерка Гедеона вся была покрыта засохшими да запекшейся. На мохнатых руках желтые пятна — ожоги от древесных мезуз, встречаются такие в зарослях, вроде наростов, стрекочут. Да и весь начкар был как бы с пятнышком, с изъяном, со странностями (поговаривали, что Гедеон — андрогин). Мозги пропил! Ни за какие коврижки, низашто Гедеон не вернулся бы в скушную казарму — он упивался Садом. Кожа даже у него позеленела местами — вот как на старой бронзе или брынзе, скажем. Эк, травокожий! Охеремный! Тем паче начкару начхать было и на начальство, и на аразов, и на Всякое Такое. Он жил в согласии с собой — с тем существом, страшилищем, которое таилось внутри него (оно представлялось ему — признавался — пучеглазой плоской тварью, похожей на скользящую по гладким трубам-кишкам кожаную, в узорах, подушку, катающуюся там).

Начкар был, конечно, со всячинкой. Если верить кривотолкам, мнил себя тысяченачальником. Сложная личность. Днем дрых без задних ног, а ночами варил и хлебал жирный кулеш под названьем «хаввах» — уж истощение ему не грозило! Под горячее пил мертвую — не дрожал: «Дальше Сада не пошлют!» Аразов мешком ловил — за задние ноги. «Литром прута» ожечь сердобольно — внести лептку! Напиток им давали… Добывал алко — голь на выдумки хитра — научился перегонять сок каких-то местных мерзких колючих плодов — вечно стоял у него жбан с мутной полуживой водой — по мнению многих, так и на вкус, как проволока. Забористая! Оборудовал Будку на загляденье. Хитрый домик. Сторожка блесника. Убранство славное — со свалки, что ли, натаскал? Светильники-коптилки из выдолбленных початков тикв еле тлеют, чадя. В углу жестяной рукомойник, едкое мыло на полочке, ежели перед едами плодов смокв надо лапы сполоснуть — так целая церемония, сперва одну оплескать, потом лишь иную. Посреди стоял круглый стол столовальной формы (для литья питья, значит, а не для письма знаков), вдобавок хромоногий — под ножку подложена толстая книжка с надписью «18-й том». Сиденьями служили черепа исполинских смилгов. Сидишь на белом, полированном, и два витых рога, как подлокотники. Стол застелен старыми, в неопрятных следах пищи, плакатами: «Тс, Страж! Ограда мудрости — молчание аразов», «Надзирать и наказывать! Лежебок — вскнутнуть, лодырей — за шиворот в работу!», «Все предопределено, но свобода дана». Но-но, да-да!