Грэм Грин - Огорчение в трех частях

В Антибе был февраль. Потоки дождя неслись вдоль крепостных валов, изможденные статуи на террасе замка Гримальди промокли насквозь, слышался отсутствовавший в однообразные синие дни лета шум — постоянное шуршанье небольшого прибоя под крепостными валами. Все летние рестораны вдоль побережья были закрыты, светились только огни в «Фликс-о-Порте», и на месте стоянки находился один «пежо» самой последней модели. Голые мачты бездействующих яхт торчали, как зубчатые пики, и последний по зимнему расписанию самолет в сверкании зеленых, красных и желтых огней, напоминающих огоньки на рождественской елке, опускался в направлении аэропорта в Ницце. Это был тот Антиб, который мне всегда нравился; и я огорчился, когда обнаружил, что я не один в ресторане, как было почти каждый вечер на этой неделе.

Переходя дорогу, я увидел за одним из столиков у окна крупную даму в черном. Она смотрела на меня с таким выражением, будто хотела не дать мне войти; когда же я вошел и занял свое место у другого окна, она окинула меня явно неприязненным взглядом. Плащ мой был поношен, туфли запачканы грязью, и к тому же я был мужчиной. Она прервала беседу с patronne [1] Владелец, хозяин ( фр. ). , называвшим ее «мадам Дежуа», чтобы разглядеть меня от лысеющего верха до потертых башмаков.

Затем мадам Дежуа продолжила свой монолог в тоне явного неодобрения: мадам Воле несвойственно опаздывать, но она надеется, что с мадам Воле ничего не случилось на крепостном валу. Зимой там всегда бродят алжирцы, добавила она с каким-то мистическим опасением, будто говорила о волках, но тем не менее мадам Воле отказалась от предложения мадам Дежуа заехать за ней. «Я не стала настаивать при данных обстоятельствах. Бедная мадам Воле». Ее рука сжала, как дубинку, огромную мельницу для перца, и в моем воображении возник образ мадам Воле — слабой, робкой пожилой дамы, тоже в черном, опасавшейся даже покровительства такого внушительного друга.

Как я был неправ. Мадам Воле появилась внезапно с порывом дождя через боковую дверь возле моего столика. Она была молода и удивительно хороша в своих плотно облегающих черных брюках, с длинной шеей, возникающей из винно-красного вязаного свитера. Я обрадовался, когда она села рядом с мадам Дежуа так, что я мог не терять ее из вида во время еды.

— Я запоздала, — сказала она, — знаю, что запоздала. Так много всяких мелочей нужно сделать, когда ты одна, а я еще не привыкла быть одна, — добавила она с маленьким очаровательным всхлипыванием, которое напомнило мне звяканье хрустальной вазы викторианской эпохи. Она сняла скручивающим жестом плотные длинные перчатки, что заставило меня подумать о носовых платках, мокрых от слез; ее руки оказались неожиданно маленькими, ранимыми, беспомощными.

— Pauvre cocotte [2] Бедняжка цыпочка ( фр. ). , — сказала мадам Дежуа, — успокойтесь и забудьте обо всем на некоторое время. Я заказала bouillabaisse [3] Рыбный суп с чесноком и пряностями ( фр. ). с langouste.

— Но у меня нет аппетита, Эмми.

— Он появится. Увидите. Ну а теперь вот ваш porto, и я заказала бутылку blanc de blancs.

— Вы же сделаете меня tout a fait saoule [4] Совсем пьяной ( фр. ). .

— Мы будем есть и пить, и на некоторое время забудем обо всем. Я прекрасно понимаю ваше состояние — я тоже потеряла любимого мужа.

— Да, он умер, — ответила маленькая мадам Воле. — В этом большая разница. Смерть вполне можно перенести.

— Это уж совсем безвозвратно.

— Ничего не может быть более безвозвратного, чем мое положение. Эмми, он любит эту маленькую ведьму.

— Все, что мне известно о ней, это то, что у нее паршивый вкус — или паршивый парикмахер.

— Но именно это я и говорила ему.

— Вы были не правы. Мне, а не вам следовало сказать ему об этом, мне он мог бы поверить, и, во всяком случае, моя критика не затронула бы его гордость.

— Я люблю его, — сказала мадам Воле, — я не могу быть благоразумной. — И тут она неожиданно заметила мое присутствие. Она шепнула что-то своей собеседнице, и я услышал заверение: «Un anglais» [5] Англичанин ( фр. ). .

Я наблюдал за ней так незаметно, как только мог — подобно большей части моих коллег писателей я был voyeur [6] Наблюдатель, зевака ( фр. ). по своим склонностям, — и поражался тому, как глупы могут быть женатые мужчины. Я был в это время свободен, и мне очень хотелось утешить мадам Воле, но теперь, когда она узнала, что я англичанин, я не существовал более ни для нее, ни для мадам Дежуа. Я был меньше чем человек — я был просто отбросом Общего Рынка.