Ирвин Шоу - Две недели в другом городе

Ты рекомендуешь мне быть сдержанным. То есть таким, как ты. Твоя сдержанность куплена; ты даешь мне понять, какое вознаграждение меня ждет, если я воспользуюсь твоим советом. Так вот – если все люди будут продаваться за такую низкую плату, как ты, наша сдержанность превратит мир в руины, а человечество – в сборище калек.

Ты предупреждаешь, что власти немедленно покарают всякого, кто оказывает противодействие их политике. Этим утверждением ты хочешь заставить меня отказаться от противодействия политике, которую я считаю варварской и самоубийственной. С помощью твоих же собственных аргументов я попытаюсь убедить тебя в необходимости порвать с системой. Любой твой шаг, каким бы незначительным и безобидным он ни казался, является актом молчаливой поддержки и одобрения. Твой пост недостаточно высок для того, чтобы противостоять системе изнутри. Ты можешь только подчиняться. Если ты полагаешь, что подчиняешься разумным приказам, которые способствуют созданию мирного, здорового климата, значит, ты глупец, и я не желаю иметь с тобой ничего общего. Если ты подчиняешься из малодушия и любви к комфорту, значит, ты – трус, и нам не о чем толковать. Если ты надумаешь порвать с системой, вернуться в Америку и поговорить с сыном начистоту, я буду счастлив обрести отца. Стивен».

Листочки почтовой бумаги дрожали в руках Джека. Он чувствовал себя израненным, побитым. Вот чем это закончилось, подумал Джек, вспомнив, как он стоял над колыбелью на Двенадцатой улице и жалел о том, что у него родился ребенок.

Все кончено, сказал себе Джек; он смял письмо, бросил его в корзину для мусора и сел на край стола.

Дальнейший диалог невозможен. Пробить брешь в обнаружившейся наконец стене отчуждения и неприязни ему не под силу. Спокойные, убедительные контрдоводы, которые он мог привести, не дадут эффекта.

Он с негодованием вспомнил, как сын назвал Элен. «Твоя легкомысленная жена». Идиот, подумал он, Элен веселая, а не легкомысленная. Даже в двадцать два года человек обязан видеть разницу.

Я должен переживать сильнее, подумал Джек, глядя на смятый комок бумаги, лежащий в корзине для мусора. Другой отец пришел бы в отчаяние. Джек был рассержен и огорчен, но не более того. Сегодня ему было важнее отыскать исчезнувшую молодую девушку, которую он случайно встретил на улице Рима, чем найти общий язык с сыном. Возможно, потом все изменится, он испытает потребность увидеться с сыном и ответить ему. Но не сегодня.

Он прошел в спальню, взял сценарий картины Делани и прилег на кровать, чтобы лучше ознакомиться со сценами, которые ему предстояло дублировать завтра. Ровно в пять он набрал номер доктора Гильдермейстера.

– Pronto [42]– раздался в трубке мужской голос.

– Синьора Брезача, per favore [43]– сказал Джек.

Человек секунд тридцать говорил на итальянском, в котором даже Джек уловил сильный немецкий акцент.

– Вы говорите по-английски? – спросил Джек.

– Да.

– Мне нужен мистер Брезач.

Его здесь нет, – раздраженно произнес мужчина.

– Вы – доктор Гильдермейстер?

– Да, я – доктор Гильдермейстер. Кто вы? Что вы хотите? – Я – друг мистера Брезача, доктор, – торопливо сказал

Джек; ему показалось, что врач собирается положить трубку. – Мне известно, что мистер Брезач приходит к вам ежедневно в пять часов.

– Его здесь нет, – упрямо повторил врач. – Последние три дня он у меня не появлялся.

В голове Джека зазвенел тревожный звоночек.

– Я понял, – нарочито небрежным тоном сказал он. – Очень жаль. Я хотел предложить ему работу, которая могла бы его заинтересовать.

– Работу? Какую работу?

– Кинокомпания… – начал Джек.

– Ясно, ясно, – перебил его доктор. – Его тут нет.

– Не могли бы вы дать мне телефон мистера Брезача? – спросил Джек.

– У него нет телефона.

– А его адрес вы знаете?

В трубке воцарилось напряженное молчание.

– Пожалуйста, – сказал врач.

Он продиктовал адрес, и Джек записал его.

– Скажите ему: пропускать три дня опасно, – заявил австриец, – очень опасно. Больной человек не должен так поступать. Передайте Брезачу, я жду его, беспокоюсь о нем; пусть он обязательно придет завтра.

– Передам. Спасибо. Джек опустил трубку.

Дом, где жил Брезач, стоял на узкой улочке без тротуаров, вымощенной булыжником. Здание потемнело от времени; во дворике вода сочилась из треснувшего фонтана; окна вдоль истоптанной мраморной лестницы были разбиты, сквозняк гулял по сырому, холодному подъезду. Гипсовые ангелочки, черные от плесени, свидетельствовали о былом достатке и претензиях прежнего хозяина. Тяжелые деревянные двери напоминали тюремные. Ароматы зимы и прокисшего итальянского сыра, смешиваясь воедино, создавали неповторимый запах итальянской бедности.