Ирвин Шоу - Две недели в другом городе

– О Господи, Керн, – нетерпеливо произнес Джек, – ему было тогда двадцать лет. Это старая история. Сейчас он – сама респектабельность. Неужели это важно?

– У вас странные понятия о том, что важно, а что – нет, Эндрус, – сказал Керн.

– Холт сам сообщил вам об этом?

– Нет.

На лице Керна появилась мрачная, довольная улыбка.

– Я сам это выяснил, занимаясь его делом. Он недоверчиво уставился на Джека.

– Не располагаете ли вы другими важными сведениями, которые могут представлять для меня интерес?

Его жена – алкоголичка, подумал Джек. Это существенно. Так я тебе и скажу об этом, приятель.

– Он добрый, благородный человек, – произнес Джек. – Это важно?

Керн хмыкнул.

– Вряд ли, – сказал он, протягивая, руку. – Постарайтесь прийти вечером. Из окна моей квартиры открывается самый лучший вид на Рим.

Величественной походкой посла он направился в здание.

Джек поспешил отойти от посольства, боясь что кто-нибудь еще отнимет у него время. Он многократно звонил в гостиницу, справляясь, нет ли для него весточки, и в конце концов в голосах телефонисток, узнававших Джека, появились нотки раздражения. Он выпил не одну чашку кофе, сидя возле «Донии» на Виа Венето, хотя на улице было сыро и прохладно; Джо надеялся встретить мисс ХеНкен, которую он видел здесь с Beроникой, и получить у нее необходимую информацию– Но мисс Хенкен не появлялась.

Потягивая десятую чашку кофе за маленьким столиком и едва не опьянев от громадной дозы кофеина, поглощенной им, он вспомнил о докторе Гильдермейстере.

«Ежедневно в пять часов, – сказала однажды Вероника, – он посещает психоаналитика». И в другой раз, на пляже Фреджена: «Доктор Гильдермейстер. Австриец из Инсбрука. „Должен предупредить вас – у Роберта весьма неустойчивая психика". Тоже мне, открыл Америку».

Джек вскочил на ноги и положил купюру достоинством в пять тысяч лир под тарелочку, чтобы ее не сдуло ветром. Вошел в кафе, где стояла телефонная будка, которую занимал молодой парень в кожаной куртке, переписывавший что-то из телефонного справочника в свой маленький замусоленный черный блокнот. Раздраженному задержкой Джеку юноша показался взломщиком, составляющим список своих будущих жертв на следующий год. Наконец парень в кожаной куртке освободил будку, и Джек раскрыл справочник на букве Г. В Европе почти невозможно найти нужного человека с помощью справочника, но фамилия доктора, даже если он психоаналитик, должна там быть. Джек удивился, заметив, что его руки дрожат, и, когда он наконец нашел Гильдермейстера, буквы потеряли четкость в полутьме кабины, и ему пришлось склониться над книгой, приблизив глаза к странице, чтобы прочитать адрес – доктор жил на Виа Монте Париоли – и номер телефона.

Он начал набирать номер врача, потом остановился. Посмотрел на часы. Три пятнадцать. Ежедневно в пять часов, сказала Вероника. Поколебавшись, Джек решил подождать до пяти, чтобы сразу поговорить с Брезачем.

По дороге в отель его едва не сбил человек на «веспе»; мотоциклист дружелюбно, снисходительно улыбнулся ему, и Джек шагнул обратно на тротуар. В Париже при аналогичных обстоятельствах на Джека обрушилась бы нецензурная брань. У Италии были свои достоинства.

На гостиничной стойке его ждало письмо от сына. Он вскрыл его, войдя в свой номер, и начал читать, стоя у распахнутого окна; солнечные лучи падали на листки с машинописным текстом.

«Отец, я только что прочитал письмо, написанное тобой в самолете; не считаю нужным из вежливости скрывать чувства, которые оно пробудило во мне.

Оно вызвало у меня отвращение.

Более того, мне ненавистен сам образ мышления, который позволяет отцу писать подобное письмо сыну».

О, Господи, подумал Джек, только не сегодня! У него возникло минутное желание скомкать листки и выбросить их. Затем он заставил себя читать.

«Прежде всего о мисс Маккарти. Уверяю тебя – если мы поженимся, то навсегда. Я не нуждаюсь в советах циничного сластолюбца, погрязшего в разврате. Несмотря на то что ты практически не общался со мной, я многое о тебе знаю».

Джек горестно усмехнулся. Мать его просветила. Погрязшего в разврате. Если бы Стив знал, как я жил на самом деле. Возможно, я напишу ему правду – если я о чем-то жалею, то лишь о слишком долгом воздержании. Посмотрим, как отреагирует пуританин на это.

«Что касается моей так называемой политической активности, – продолжал Стивен, – тут я почувствовал, что тебя крепко обработала мать, нервная, истеричная женщина; а сделал ее такой ты. Она замужем за робким, заурядным человеком, чьи рассуждения не примет всерьез и десятилетний ребенок. Твое же положение, которым ты так гордишься, заставляет меня усомниться в искренности твоих слов. Престижная должность, высокий оклад, красивая жизнь, которую ты ведешь в Париже со своей легкомысленной женой, – все это делает тебя марионеткой в руках системы. Генералы требуют более мощных бомб и новых ядерных испытаний? Ты вынужден соглашаться. Уровень радиоактивности поднимается до опасной отметки во всем мире? Ты делаешь вид, что это пропаганда коммунистов и профессиональных паникеров. Все здравомыслящие люди на планете считают, что дать атомное оружие Германии – все равно что протянуть заряженный револьвер безумцу? Ты притворяешься, будто считаешь немцев доброй, миролюбивой нацией, репутацию которой испортила кучка мерзавцев. Я так внезапно покинул Париж прошлым летом, потому что не хотел говорить тебе все это. Но сейчас ты вынудил меня написать такое письмо.