Михаил Лисин - Пути и судьбы

стройно выводил высокий голос.

«Правильно, — подумал Одинцов, — первым делом — самоходки… а самолюбие — потом…»

И как бы в дополнение к песне сверху долетела команда Симаковой:

— Самый полный вперед!

«Правильно, — опять подумал Одинцов, — теперь можно и на полный. А, кажется, девчина все-таки судоводитель…»

В вахтенном журнале он сделал такую запись:

«При расхождении с соймой в Краснояровской клюке повредили движитель и рули. На вызов буксир не явился. Кратковременная помощь капитана Великанова оказалась неэффективной. Следовавший за ним капитан Крохин, ссылаясь на нехватку солярового масла, действенной помощи не оказал. В данный момент идем счалом под бортом у СТ-105. Была реальная угроза обсушки на мели, но благодаря энергии и распорядительности капитана Симаковой миновала окончательно».

С облегченным вздохом он пошел к себе в каюту.

Вода спадала так стремительно, что повсюду выступали крутые срезы оголившегося берега. О том, что и там над крутоярами бушевали вспененные потоки, напоминали лишь мутные ручьи да тоненькие струйки, стекающие в реку по торчащим из обрывов длинным корневищам. В заливах, старицах и поймах вода еще держалась, но все чаще и чаще пестрели водянисто-желтые заплаты кос, кулиги осередков. То и дело из-за поворотов возникали заросшие, с затерявшимися чками островки. Вода гуляла всюду. Тут она перепутала ракитник, здесь перекосила в одну сторону тальник, а там поломала камыши, прилизала прошлогоднюю осоку. В верхушках ивняка торчали похожие на гнезда пучки корья.

Прошли Кадовскую суводь с ее водоворотами, миновали Анчутинскую воложку, где течение разбивается на три капризных русла, уже позади крутое Липовское колено. И не успели передохнуть в просторном плесе, лоцман Низовцев объявил:

— Слышь, Васильевна, надо подхвату подымать: Яманский осередок!

Вахтенный кинулся оповещать людей. Но все были уже на своих местах, и матросу осталось только сообщить:

— На «четырнадцатой» все в сборе, кроме капитана. На вахте штурман.

— А где же капитан?

— Спит, — смущенно ответил вахтенный.

— У богатыря и сон богатырский, — сказал Низовцев. — Меня, бывало, с устатку тоже вагой не подымешь. Надо бы все-таки поднять его.

— Подождем, — не согласилась Симакова.

— Оно, конечно, можно подождать: сами кое-что умеем, а только зачем нам двумя баржами рисковать? С одной-то хлопот не оберешься…

— Уж столько рисковали, что не грех рискнуть еще, — сказала Симакова. — Да и не научишься без риска.

— Риск риску рознь, — пытался предостеречь Низовцев. — Бывает риск — все вдрызг…

Но в Симаковой, видимо, уже проснулся капитан.

— Знаю, Аверьян Иваныч, — сказала она твердо. — Только прятаться за чужую спину не хочу. Да и пусть себе поспит: устал он…

— Гляди, Васильевна, гляди.

— Ничего, прорвемся!

С виду Яманский осередок ничем не отличался от обычных перекатов: те же тальники на косах, те же пенные буруны на воде. Но течение здесь валит под уклон. Не рассчитай судоводитель, сдай у механика машина — как раз затянет в зыбучие пески.

— А не разбудить ли все же Одинцова, а? — заколебался лоцман, едва самоходки двинулись навстречу осередку.

— Ничего — прорвемся, — повторила Симакова. — Да и поздно отступать!

Глаза ее блестели, ноздри раздувались в предчувствии решительной борьбы.

— Петя! — лихо крикнула она в переговорную трубу. — Прибавь ходу!

В ответ согласно звякнул машинный телеграф.

— Аверьян Иваныч, руль направо. К берегу, к берегу жмись!

— Петя! Еще, еще прибавь! Петя!

Моторист прибавил. Дизеля выхлопывали сгустки черного, тягуче-густого дыма, винт буравил воду. Но течение сильнее. Оно толкало, разворачивало самоходки, штурвал уже почти не подчинялся.

— Эй, на «четырнадцатой», — повелительно кричала Симакова, — помогай рулями! Веселее, веселее! Прибавь, Петя! Еще! Еще!

Механик прибавлял еще и еще, но самоходки все тянуло и тянуло к осередку, будто где-то там внутри него непрестанно действовал магнит немыслимо огромной силы.

— Петя, Петя! Прибавь еще немножечко! Хоть чуточку!.. Ты слышишь, Петя? Прибавь же!..

Но в железном громе дизелей голос капитана потерялся и заглох. А потом стало тихо, страшно тихо.

— Что случилось?