Михаил Лисин - Пути и судьбы

— Как осталась? Почему обсохнет? — Одинцову показалось, что рупор в его руке похолодел.

— Из-за своей глупости. Мы изо всей силы старались ей помочь, а она, гордячка, запротивилась. Ну, и сиди теперь на косе, грызи семечки.

— На косе? Засела?

— Намертво! Как муха влипла!

— И вы ушли?

— Не караулить же ее! Вохма-то сохнет, как в печке. Я уж и так вот задержался…

— Так вы что же это? — Одинцов прибавил крепкое словцо. — Товарища?.. В беде?.. Э-эх!..

— Как аукнется, так и откликнется, — мстительно сказал Крохин. — Да чего ты разоряешься, старшой? Тебе же говорят, что сами едва ушли! Да и проучить надо бабенку, чтобы не строила из себя капитана-наставника…

— Вас бы надо проучить, предатели! — сердито крикнул Одинцов.

— Вот тебе и раз! Бабенка никого не слушает, от рук отбилась, а мы предатели. Да как только у тебя язык поднялся, товарищ Одинцов?

— Ты мне лазаря не пой, Крохин, я на такие штучки неподатливый. Приказываю тебе, как старший, вернуться и взять Симакову на буксир.

— Такое дело, товарищ старший капитан, — кротко, с неутоленным чувством оскорбленного достоинства ответил тот, — солярка у меня вся. Не на солярке — на одних слезах иду. До свиданьица!

Рассказывая Одинцову о несчастье с Симаковой, Крохин, как водится, приврал. Правда, у Понизовой старицы СТ-105 действительно стояла, но удалось сойти с косы без посторонней помощи.

Пока петляли по мелководной Вохме, Аверьян Низовцев радовался, что груза у них немного, но, как только вышли на Ветлугу, начал завистливо вздыхать:

— Да, дела́… Плавали не по́што, приплыли ни с чем. Одинцов-то свою посудину набил под самую завязку, а мы порожняком гарцуем. Капитаны!

Вдруг он стал прислушиваться.

— Будто бы гудёт, Васильевна. Не слышишь?

— Гудит, — сказала Симакова, напряженно вслушиваясь. — Самоходка.

— Самоходка, — подтвердил Низовцев. — У паровика-то струна потолще.

Рассыпая над ярами дробный гул, СТ-105 спешила на зов гудка.

Аверьян Низовцев, видевший на своем веку не одну сотню всяческих аварий, спокойно покручивал штурвал. Симакова то и дело вскидывала к глазам бинокль. Далекий гудок то смолкнет, то опять затянет свое тревожно-ноющее: н-ы-ы! н-ы-ы!..

— Не видать?

— Не видно: тальники мешают.

— Я так думаю, что это Великанов, — размышлял Низовцев, — у него правый дизель пошаливает. А может, и Крохин: потому лезет где попало — наобум.

Помолчал минуту и опять спросил:

— Не видать?

— Вижу, — сказала Симакова, не отрываясь от бинокля. — Самоходка, а чья — не разобрать.

— Ну, конечно, Великанов посадил, больше некому.

Но Симакова покачала головой:

— Нет, это не Великанова посудина. И не Крохина.

— Постой, постой, чья же она? Не Одинцова же? Он теперь, небось, уж к Горькому подходит.

— Одинцов стоит…

— Да не может того быть, — оскорбленно повел плечами лоцман и, чуть не вырвав у нее бинокль, стал наводить на дальние кусты.

— А ведь и верно, дочка, он…

Сердито крутя штурвал, Аверьян Низовцев ахал, охал, ругал Вохму и Ветлугу и, наконец, высказался в том смысле, что, мол, не следует чересчур уж увлекаться грузами.

Когда их самоходка приблизилась к СТ-14, Симакова вышла на левый мостик и распорядилась приготовить тросы.

— Эй, на «четырнадцатой»! — строго крикнула она спустя минуту. — Принять чалки! Да позовите капитана!

Но Одинцов не шел. Ему было стыдно. Он сидел в каюте и горько думал о своем позоре. Только того и не хватало, чтобы его тащила на буксире какая-то девчонка!

В глазок иллюминатора он видел косо обрезанный, слоистый берег, досадно было, что этот берег неподвижен, и все-таки ему хотелось, чтобы у Симаковой ничего не вышло и чтобы она поскорее отвязалась. Но вдруг он почувствовал толчок, покачивание, услышал шум воды за бортом. Он снова глянул в иллюминаторный глазок и удивился. Круто выгибая белый взлохмаченный загривок, под бортом бурлила взбудораженная вода. На вспененной волне подпрыгивала большая металлическая лодка. Поодаль двигался, бежал прибрежный бор. Он как будто бы спешил куда-то вдаль и в то же время широко шагал стволами навстречу самоходке.

— А ведь плывем! Ай да кудрявая!

Не доверяя собственным глазам, он отвинтил иллюминаторный барашек и выглянул в оконце. Ветер, тугой и звонкий от быстрого движения, ударил ему в лицо, обдал ледяными брызгами. На сердце сделалось легко, свободно, точно кто-то снял с него большую тяжесть.

У соседей заиграли на гармошке, и тотчас же послышался знакомый, ловко переиначенный напев: