Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Дальше тянуть нельзя. Вот уже кончается мост, и совсем близко трамвайная остановка. Вадим, не скрывая, рассказал о своей встрече с Мещеряковым.

Долго Ася молчала. И только когда Вадим уже поднимался в вагон трамвая, спросила:

— Пытался повеситься?.. И сейчас — в психиатрической больнице?..

Теперь она поняла, почему мать вызывали в милицию, — Прасковья Степановна проговорилась об этом, но не объяснила — зачем. Было, конечно, расследование попытки к самоубийству...

И сразу, сразу же начало вперемешку вспоминаться все-все до мелочей. И хорошее и плохое. И радость и ужас. И счастливые прогулки после концерта по набережным и заложенная скрипка. И яркие афиши и пропитое пальто. И полные светлых помыслов, чистые глаза Виктора в дни напряженной работы и его опустошенные глаза, когда он вваливался домой пьяным... Ах, Виктор, Виктор, и что же ты, дурной, наделал...

В ночь перед выпиской Кошелев ни на минуту не сомкнул глаз. С утра он побрился и, не зная, куда девать себя, то принимался помогать санитаркам, то, мешая всем, толкался в курительной и в коридорах, то смотрел на дорогу от ворот к отделению.

Вдруг ему стало казаться, что за ним вообще сегодня не придут. Помрачнев, он лег на койку, отвернулся к стене лицом. Но в это время Анна Андреевна позвала его:

— Никодим Савельевич! За вами!

Долгожданное оказалось все-таки неожиданным.

От растерянности Кошелев достал зачем-то папиросу, выронил ее и, вместо того чтобы отправиться в посетительскую, принялся обнимать отбивавшуюся старшую сестру:

— Голуба вы моя... голуба, дорогая... Значит, приехали?.. Домой, домой!..

Никодим Савельевич пошел по палатам — пожимал руки, бессвязно говорил веселые, смешные и добрые слова, желая всем быстрее вылечиться. Потом попросил Анну Андреевну впустить его в ординаторскую — попрощаться с врачами.

Стоя в дверях, он не смог ничего сказать и только неуклюже поклонился. Заметив Мещерякова, наблюдавшего за ним из дальнего угла, Никодим Савельевич направился к нему. Врачи, переговаривавшиеся между собою, смолкли.

Старик подошел к Алексею Тихоновичу, пошевелил губами, но так ничего и не сказал. Он схватил протянутую для пожатия руку врача, низко нагнулся и поцеловал ее.

В тишине — чуть слышно — раздался сдержанный и короткий, как покашливание, глухой смешок Славинского.

— Простите, Алексей Тихоныч, простите дурака грешного... — Пятясь к двери, старик пристыженно взглядывал то на Мещерякова, то на Славинского.

Алексей Тихонович остановил Кошелева.

— Давайте по-настоящему попрощаемся, Никодим Савельевич! — Широким крепким жестом он протянул ему руку. — Силенка-то еще есть у вас... Вот вам семьдесят пять рублей. Главный врач приказал поблагодарить за отделку мебели. Зайдите в магазин и обязательно купите подарки внукам. А то что ж это за дед без подарков... Ну, идите, идите. Я спущусь, провожу...

Еще раз поклонившись всем, Никодим Савельевич вышел. Мещеряков повернулся — и оказался лицом к лицу с собравшимся выходить Славинским. Петр Афанасьевич неудачно попробовал улыбнуться и с напряжением сжал пальцами карандаш, торчащий из грудного кармана халата. Глядя на побелевшие концы ногтей на пальцах Славинского, Алексей Тихонович сокрушенно сказал:

— Тебе надо сделать переливание крови, Петр... У тебя рыбья кровь... Я только сегодня понял это до конца...

Славинский обогнул стоявшего на пути Мещерякова и стукнул дверью.

Мещеряков попросил Анну Андреевну не водить Кошелева на выписной пункт, избавить старика от смешной и унизительной сцены получения юбки, в которой он был доставлен в больницу.

Сын привез Кошелеву белье, ботинки, хороший костюм, кепку, пальто. Переодевшись в комнате сестры-хозяйки, старик появился в посетительской в неузнаваемом виде. Анна Андреевна захлопала в ладоши:

— Жених! Совсем жених, Никодим Савельевич! — и шепнула ему на ухо: — Держитесь теперь. Упаси господи... и знать тогда вас больше не захочу...

В окно Виктор Дмитриевич видел, как из отделения вышли невестка и сын Кошелева, и за ними — старик с Мещеряковым.

Никодим Савельевич оглянулся. Заметив Виктора Дмитриевича, он снял кепку и помахал...

Кошелевы ушли. Мещеряков еще стоял на ступеньках подъезда, скрещенными руками придерживая наброшенное на плечи пальто.

Виктор Дмитриевич подумал, надолго ли Кошелеву новые ботинки, рубашки, костюм? А может быть, то, что Мещеряков превратил пропойцу в Никодима Савельевича, уважаемого мастера, — и важнее и сильнее одного лишь физического, выработанного медициной отвращения к водке?