Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

И хотя Лева стоял далеко, Виктору Дмитриевичу казалось, что он все еще чувствует противный гнилостный запах из его рта.

«Гниль, а не люди, — с отвращением думал он. — Надо бежать!»

От выпитой водки тошнило, дышалось все тяжелее, валило в одурманивающий сон, и уже думалось, что совсем не надо бежать. Куда бежать?..

Открыв глаза, Виктор Дмитриевич с удивлением оглядел посветлевшую комнату. По краям стекол голубела узорчатая изморозь. Тонкие ветви отяжелели под снегом, гибкими концами клонились к земле. Солнце холодно освещало выбеленную за ночь улицу. Дядя Коля лениво, как залежавшийся кот, изгибаясь всем телом, потянулся, тоже глянул в окно и, зевая, протяжно сказал:

— Зима-а...

На улице озорные мальчишки били каблуками по стволам молодых деревьев и с криками разбегались в разные стороны, спасаясь от снежной искристой осыпи.

Виктор Дмитриевич слышал крики ребят, видел, как осыпается в сверкающем воздухе снежная пыль, и, ничему не радуясь, удрученно думал, что наступили самые трудные дни. Пока не ударил мороз, зима все еще казалась далекой. Он пытался крепиться, подбадривая себя полным неопределенности утешением: «К зиме как-нибудь устроюсь». Но вот и пришла зима, которой он так боялся. И ничего не устроено, все как было. Единственное спасение — угол у дяди Коли. Потерять его — конец: что сразу головой в прорубь, что замерзнуть на улице — все равно смерть.

— Зима-а, — повторил дядя Коля, еще раз громко зевнул и опять забрался с головой под одеяло. Из-под одеяла, откашливаясь, он приглушенно проговорил: — Не дожил Валет до первого снега.

Не выспавшись после буйных поминок, Виктор Дмитриевич хотел, чтобы дядя Коля снова уснул, надеясь и сам поспать. Но старик неожиданно сбросил одеяло, в одном белье, босиком подошел к столу и из всех бутылок слил в два стакана остатки вчерашней водки:

— Вставай, помянем Кирюху...

После смерти Брыкина дядя Коля скис, стал равнодушен к Виктору Дмитриевичу, с наступлением холодов добывавшему все меньше денег. Как-то раз он намекнул, что надо искать другое пристанище:

— С будущей недели хочу пустить квартирантов, И пригласил заглядывать иногда в гости.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пыльные, затхлые чердаки, где хоть не пробирал насквозь ледяной ветер, стали теперь его пристанищем.

Незаметно для дворников забравшись на какой-нибудь чердак, Виктор Дмитриевич садился в угол, упирался подбородком в согнутые колени, натягивал на голову поднятый воротник пальто и так, запахнувшись, сидел там до рассвета, отдаваясь во власть полупьяных, изнуряющих мыслей. От дыхания, под пальто, становилось будто бы теплее. Но в такой позе затекали руки и ноги. Со стоном разгибая занемевшие колени, он вставал, разминался и снова устраивался по-прежнему, стараясь как можно быстрее согреться.

В эти дни он все больше замечал вокруг себя счастливых людей, и его еще сильнее томило желание счастья. Хотелось домашнего тепла, покоя, работы, музыки. Неужели совсем нет воли вернуть все это? Как и все ослабевшие люди, бессознательно утешая себя, он смешивал желание с волей. Казалось, достаточно одного лишь страстного желания, и можно легко и просто все изменить. Дотянуть бы до весны, до теплых дней. Тогда все будет легче — и можно вернуться к настоящей жизни.

А пока он опять промышлял на рынке или в буфете выпрашивал у знакомого музыканта инструмент.

Огрубелые и потерявшие подвижность пальцы почти не чувствовали струн, не слушались, словно прилипали к грифу.

С каждым разом играл он хуже. Внешний вид его становился непригляднее и обшарпаннее, и все реже ему доверяли скрипку.

Страдая похмельем, замерзший, больной, продремав как-то половину дня на диване в холодном вестибюле почтамта, Виктор Дмитриевич зашел перед вечером в закусочную, неподалеку от Казачьих бань, уверенно рассчитывая как следует выпить здесь, а потом пойти в баню — погреться на полке и немного поспать.

С привычной увертливостью прошмыгнув мимо белобородого швейцара, он пробрался в зал. Трио музыкантов — скрипач, виолончелист и аккордеонист — отдыхали, сидя за столиком около низкой эстрады.

В скрипаче он узнал Фатеева и попросил разрешения сыграть. Презрительно дернув тонкими губами, скрипач расхохотался. Виктор Дмитриевич снял фуражку и напомнил:

— Я же Новиков, Виктор Дмитриевич. Не узнаете?

— Ах, это ты, Витька? — процедил Фатеев. Острым матово-желтым ногтем расщепив обгорелую спичку, он принялся ковырять в зубах, то и дело сплевывая кусочки мяса и облизывая блестевшие губы. Он насмешливо разглядывал истощенное, небритое, с голодными глазами лицо Виктора Дмитриевича. — Пришел закусить к нам? У нас хорошо готовят.