Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Униженно проглотив эту издевку, опасаясь, что Фатеев повернется сейчас и уйдет и тогда исчезнет последняя надежда согреться, Виктор Дмитриевич, стараясь удержать его, рассказал о смерти Брыкина. Фатеев поморщился и со скукой проговорил:

— Ну умер, ну и ладно. А мы еще поживем. На мой век заработка в кабаках хватит.

— Дай сыграть, — почти уже умоляя, опять попросил Виктор Дмитриевич.

— Отстань, лабух!

— Я только одну вещь сыграю по заказу. Мне согреться надо.

Скрипач отвернулся. Взмахнув рукой, он окликнул швейцара:

— Максимыч, выведи этого субчика из зала!

Виктор Дмитриевич потащился к выходу, ничего не видя перед собой и ударяясь об углы столов. Проклиная Фатеева, он дал себе слово никогда и ни у кого не просить больше инструмента.

На улицах зажгли фонари. На минуту показалось, что воздух потеплел от мутного, густого света. Но обманчивое впечатление сразу же рассеялось, — на мосту через Фонтанку в грудь ударил холодный ветер, ожег лицо.

Не соображая, куда податься, утратив всякую энергию, Виктор Дмитриевич плелся по набережной, свернул на улицу Росси, остановился около главного подъезда Пушкинского театра.

С глухим стуком хлопали двери. Из вестибюля тянуло заманчивой теплотой. Подъезжали машины. Со стороны Невского к театру группами шли люди.

Падал прямой и крупный снег. На меховые воротники и на плечи людям. На разметанные гривы коней, во весь опор мчащих колесницу Аполлона над парадным фасадом театра. На старинные чугунные фонари в центре сквера, около огромного памятника, тускло поблескивающего мрамором круглого пьедестала.

Будто в замедленном ритме вальса кружащийся тяжелый снег, несущиеся сквозь белую дымку снега могучие кони, взлетающие над высоким желтым фронтоном, ослепительный свет, толпящиеся у подъезда люди — все это, такое живое, яркое, радостное, обостряло отвратительное чувство одиночества.

Глядя на театр, он вспомнил о Чернове: «Где сейчас Аркадий? У него, счастливца, остался дом. А может, тоже бродит по улицам?..»

Резко затормозив, рядом остановилась легковая машина. Из нее вышли — чуть согнутый в плечах, плотный мужчина и маленькая женщина в нарядной беличьей шубке и наброшенном на голову пушистом платке. Легкой и вместе с тем твердой, очень четкой походкой, мягкими жестами рук в тонких коричневых перчатках она до боли напомнила Асю. Но нет, это не Ася...

Обернувшись, Виктор Дмитриевич увидел за рулем Жору. Жора узнал его, выключил мотор и опустил боковое стекло:

— Паганини, привет!.. Скажите, в этом театре сегодня сольный концерт маэстро Новикова? — Он снял кожаные перчатки с крагами и протянул руку, смеясь нагловатыми черными глазами. — Расскажи, расскажи, бродяга... Как дела? Во всех кабаках полный порядок?.. Соловей, соловей-пташечка, кенареечка с похмелья жалобно поет... Да?

Виктор Дмитриевич хотел уйти, но Жора удержал его:

— Чего злишься? Голова болит?.. Валета давно не видел?

Узнав о смерти бывшего приятеля, Жора похлопал перчаткой о перчатку.

— Все буфетчики должны месяц в трауре ходить. Министерство торговли не напечатало некролога? Он же здорово помогал им выполнять план по продаже спирто-водочных изделий. — Жора вздохнул. — Дурак был Кирюха. Он ведь действительно золотой часовой мастер. Мог бы лауреатом в этом деле стать. Свободно. Духу не хватило оторваться и от сивухи и от рынка. Сам же говорил: нашими комбинациями теперь не проживешь... Я вовремя ушел. Вот, по старой специальности... Ну, а насчет этого, — с прищелкиванием Жора перебрал четырьмя пальцами по горлу, — надо сокращаться, иначе — хана дело... Куда направляетесь, маэстро? Подвезти вас в бар «Вена»? — Он беззвучно засмеялся. — Ах, вы соображаете насчет стопки? — Понимающе подмигнув, он полез в карман, достал десять рублей.

Виктор Дмитриевич неожиданно для себя отвел его руку:

— Я не нищий.

— Как знаешь, — Жора спрятал деньги, включил мотор и сказал совсем серьезным тоном: — Надо тебе кончать это дело. Всю водку все равно не выпьешь, а новой жизни на барахолке не купишь... Ну, пока...

Жора уехал. Виктор Дмитриевич тоскливо посмотрел вслед машине. Набирая скорость, она помчалась вперед — по прямой и широкой дороге между сквером и Садом отдыха, к людному и шумному Невскому проспекту...

За дни бродяжничества Виктор Дмитриевич возненавидел любимые прежде, родные ленинградские улицы. Когда-то они были верными друзьями его юности, частью его жизни: вечерние прогулки после экзаменов; веселые, многоголосые демонстрации — мир смеха, песен, музыки; поздние свидания, с медленным шорохом редких шагов в сонных переулках, с волнующей теплотой милых рук. А теперь на этих же самых улицах все стало чужим и пугающим. Все было враждебно: толпа, мороз, дворники, милиционеры.