Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

В лесу можно было спокойно и вволю подумать обо всем. Ничто не мешало. Только иногда — от излишней ли тяжести, или от невидимого движения воздуха в вершинах — спадет с высокой сосны слой снега и засыплет шапку, плечи, запорошит глаза холодной белой пылью.

Славинский надумал после окончания отпуска уйти из больницы. Куда? Куда-нибудь дадут назначение. Все равно, если даже и в отъезд. Жена — человек покладистый, согласится. Зачем уезжать?.. А разве он может остаться? Разве может встретить Галю или Ксению Федоровну? Она благодарила его тогда в горячке. Теперь — будет проклинать...

В воскресенье Петр Афанасьевич прогулял в лесу целый день, не ходил даже обедать. На обратном пути его встретила бежавшая на почту сестра и сообщила, что час назад к нему приехал гость.

В маленькой гостиной, уронив голову на грудь, вытянув ноги и сложив на коленях красные руки, державшие шапку, дремал Мещеряков. Он был одет в коричневый лыжный костюм и грубые ботинки на толстой подошве. Около ног валялись выпавшие из рук сырые варежки. Волосы его спутались, обветренное лицо выражало счастливейший покой. Во сне он ритмично отдувался выпяченными губами, а косматые брови его шевелились. Но дремал он чутко, — заслышав шаги Славинского, легко открыл глаза.

— Появился, беглец! — Алексей Тихонович встал, поднял варежки, протянул Славинскому руку. — Гостей принимаешь?

— Пойдем в комнату, — пригласил Петр Афанасьевич. — Мой сосед уехал в город, можно посидеть там... Ты на лыжах?

— До Солнечной поездом, а оттуда — на лыжах. — Алексей Тихонович вошел вслед за Славинским в его комнату, потрогал рукой теплую батарею, положил на нее варежки. — Петр, ты можешь накормить меня чем-нибудь? Ну чего стоишь? Ступай на кухню, скажи, что к тебе пришел друг, чемпион мира по лыжам. И если, мол, вы срочно не накормите его, он возьмет и нарочно умрет здесь... Хочешь, лягу сейчас посреди комнаты и начну умирать? А похороны — за счет повара... Все тебя учить надо. Иди, иди!

Пожав плечами, Петр Афанасьевич послушно сходил на кухню, принес холодного мяса, хлеба, термос с чаем. Мещеряков расстелил на столе газету, с аппетитом принялся есть.

— Мяса я тебе, конечно, не дам. Тебя еще накормят ужином. А чай давай пить вместе, — предложил он. — Шоколад я съел по дороге. Не жадничай, доставай конфеты.

Достав конфеты и сев за стол, Петр Афанасьевич налил себе и Мещерякову чаю. Потом отломил большой кусок черного хлеба, круто посолил его. Почувствовав после долгой прогулки голод, он стал есть с не меньшей жадностью, чем Мещеряков. Алексей Тихонович засмеялся, подсунул ему кусок мяса. Несколько минут оба жевали молча, с улыбкой посматривая друг на друга.

Петру Афанасьевичу припомнились такие же вот студенческие ужины, и пахнуло на душу чем-то забытым и хорошим. Захотелось и поговорить с другом по-прежнему, по-студенчески — откровенно, горячо, честно. Но сдерживало чувство своей виновности, преувеличенное до чудовищных размеров — до того, что вся его жизнь представлялась Петру Афанасьевичу состоящей из одних лишь ошибок. Это чувство было так сильно, что он даже спросил себя: «Что же теперь делать?»

— Ты когда свою зимовку закрывать собираешься? — полюбопытствовал Алексей Тихонович, вытирая блестевшие от жира губы сначала оторванным уголком газеты, а затем платком.

— До конца путевки еще больше двух недель, — уклончиво ответил Славинский, не совсем понимая, чего хочет Мещеряков.

— Ну, а из больницы ты уже надумал уходить? — опять спросил Мещеряков. — Вижу, что надумал.

— Ты и пришел затем, чтобы узнать это? — Славинский прищурил глаза и заморгал. Отвратительно чувствуя себя, будто пойманный на месте преступления, он заторопился погасить промелькнувший в глазах острый огонек. Вместо того чтобы говорить с другом по-дружески, он ответил ему колким вопросом, и тотчас, спохватившись, пожалел об этом.

Алексей Тихонович отставил стакан с чаем.

— Пусть остынет... Нет, Петр, не только за этим я пришел.

— Опять ругаться?

— Как поймешь... точнее, как мужества у тебя хватит понять. Ты сейчас трус, Петр. Испугался! Поэтому ты так срочно и в отпуск ушел... Могу в гадалки поступать? Пиши рекомендацию. Пиши!

— Моей вины в этом случае нет. Я все сделал добросовестно. — Славинский поправил очки и обругал себя за это ненужно выскочившее слово, ставшее теперь ему самому ненавистным. Алексей сказал то, в чем он боялся признаться себе, решая уйти из больницы. Но самолюбие, глупое самолюбие — ну что ты будешь делать с ним! — не позволяло ему признать правоту друга.