Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Он увидел, что все еще держит в руке стакан... Сколько прошло времени? Десять минут или полдня? Он выключился из окружающего. Не было ничего и никого вокруг. С глазу на глаз со своей совестью.

Мысли его стали приходить в порядок, он начал рассуждать спокойнее... Зачем тратить волю на то, чтобы подавлять отвращение к водке? Неужели нельзя заставить себя не выпить? Кто сильнее — он или это зелье?

Пришли новые мысли — простые, ясные. Трудно пережить неверие людей? Трудно! Но люди имеют право на неверие к тебе. Что ты сделал, чтобы они отреклись от своего неверия? Надо делом доказать, что люди были неправы в своем неверии. Надо быть человеком — тем самым настоящим человеком, о котором столько мечталось в юности.

Глядя запавшими, словно, после бессонной ночи глазами, Виктор Дмитриевич заметил в углу трясущегося, замызганного пьяницу.

— Я мастер по жестяным венкам, — объяснял тот кому-то, пятерней разбирая свалявшиеся бурые волосы. — Зайдите в гробовую мастерскую, спросите Ильюшку... Ильюху-красноносого...

— Врешь, пес! — оборвал его чей-то сердитый голос. — Ты уже нигде не работаешь...

Виктора Дмитриевича поразили почти бесцветные, пустые глаза Ильюхи: ни света в них, ни мысли, — бездонная душевная пустота. Этому оборванцу, выброшенному из жизни, конечно, некуда податься.

Резким жестом, едва не опрокинув, Виктор Дмитриевич отстранил стакан...

В буфете пахло прелой сыростью. А за раскрытой дверью виднелась широкая улица, так щедро залитая солнцем, что слепило глаза. Солнце было каким-то особенно чистым, будто вымытым грозой...

Первое время после лечения тиурамом был только страх перед водкой: выпьешь — и вдруг умрешь? Запах спиртного, одно упоминание о водке сейчас же повергали в испуг. А теперь страха уже нет. Есть воля.

Он оборвал свои мысли, услышав, как поют в оркестре скрипки. Он испугался, не галлюцинирует ли? Но успокоился, поняв, что это с улицы доносится музыка из динамика.

Виктор Дмитриевич выплеснул водку под стол. Спокойно, не оглядываясь, вышел из буфета.

На секунду ему показалось, что из буфета и на улицу доносится запах противной прелой сырости, насквозь пропитанного табачным дымом и вонью прокисшего пива, разлитого по столикам.

Солнце ударило в глаза. Он прищурился и широко вдохнул свежесть чистого послегрозового воздуха.

Сбоку послышался дробный стук, будто катили тележку на маленьких колесах. На куске доски, с укрепленными по углам четырьмя подшипниками, двигался человек без ног.

Виктор Дмитриевич узнал Валентина Брыкина... Он остался жив?

Валентин держал в руках две колодки с ручками. Упираясь ими в асфальт, он с грохотом катился по тротуару. Голова его была непокрыта. Отекшее лицо пьяницы, с заплывшими глазками, по-бабьему овальное, густо заросло. Широкие, опущенные книзу усы старили его. На Брыкине была надета грязная, с дыркой на груди матросская тельняшка. Поверх нее — распахнутый морской бушлат. Коричнево-черная шея обмотана шерстяным клетчатым шарфом. Набитые, тяжело отвисающие карманы позванивали мелочью.

Прокатившись метра два-три, Брыкин останавливался и, протянув раскрытую ладонь, заученно кричал:

— Граждане, дорогие! Братцы-ленинградцы! Не покиньте вашим сердобольным вниманием беспомощного матроса — героя войны. Всю блокаду дрался под Ленинградом, защищал вас и ваших детей...

Догнав пожилого майора, Валентин привязался к нему:

— Помогите пострадавшему брату по оружию. На одних фронтах, может, дрались, Севастополь и Ленинград, кровь балтийская!

Получив рубль, он остановил двух матросов:

— Эй, салака! Подкиньте, братишки, старому моряку опохмелиться. Вас мама еще в детский сад водила за ручку, а мы уже фашистские эсминцы топили в Рижском заливе... товсь ... пли!..

Завидев какую-нибудь старушку, Валентин нагибал голову, быстро и мелко крестился:

— Подайте, мамашенька, православному страдальцу, защитнику России...

Около пожарной части его задержал милиционер, Вертя головой во все стороны, стараясь собрать толпу, Брыкин заорал сорванным голосом:

— Что ты от меня хочешь, раковая шейка? Чего привязываешься к инвалиду войны? Ты вон на двух ногах и то не пошел на завод работать, а околачиваешься в милиции... Товарищи, я фронтовик, трижды раненный, четырежды контуженный... Уберите его от меня, я могу нечаянно поуродовать его...

Из мгновенно собравшейся толпы выступила визгливая старушка, положила в карман Брыкину яблоко: