Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Поздними вечерами они несколько раз встречались в парке с Мариной Ивановной, — редкую ночь она сама не отправлялась в обход хотя бы по трем-четырем отделениям.

После каждой такой встречи Леля ожидала, что Марина Ивановна вызовет ее к себе. Но она не вызывала Лелю и ничего не говорила ей о Новикове.

Задержавшись в приемном покое во время дежурства Лели, Марина Ивановна прислушалась к разговору санитарок о женщине, которая вот уже пятый год ходит в больницу к мужу. Никто не верил, что он поправится. Только она одна верила. И он стал поправляться. Уже собираются скоро выписывать его...

— Настоящая любовь всегда требует незаметного героизма... Но не всякая женщина может найти его в себе, — сказала Марина Ивановна.

Леля вышла в коридор, прислонилась к стене. Сначала ей было неприятно: «Это Марина Ивановна нарочно, для меня...» А потом, подумав, она рассмеялась.

Вернувшись в приемную, Леля твердо сказала Марине Ивановне:

— А я... если бы надо было, я бы не пять, а десять лет... всю жизнь ходила к любимому человеку в больницу...

Вадим Аносов не забывал о друге и все время поддерживал связь с Мещеряковым. К Виктору он поехал, лишь посоветовавшись с Алексеем Тихоновичем.

Встречей с Вадимом Виктор Дмитриевич был поражен и обрадован. Смущение, вызванное воспоминанием о своей пьяней нелепой ревности и той ночи, когда он, бездомный бродяга, пришел к Вадиму, — быстро прошло. Если бы он встретил друга раньше, то не мог бы, наверно, преодолеть стыда за прошлое. Но сейчас он уже чувствовал себя человеком, по-настоящему возвращающимся в жизнь. Радость от того, что ему протягивают руки старые друзья, была сильнее всех остальных чувств и заставляла не вспоминать прошлое, а думать о будущем.

Словно по молчаливому уговору, они оба не заикались о последней ночной встрече.

Аносов женился и приглашал друга в гости. Виктор Дмитриевич упорно отказывался:

— Приду, когда уже совсем, совсем стану человеком... Да сейчас у меня и времени нет...

Он так загружал себя работой, что свободного времени у него действительно почти не оставалось. Порою Леля насильно вытаскивала его из мастерской и вела в кино, а иногда приносила ему книги.

С Лелей Виктор Дмитриевич делился всем. Но была одна маленькая новость, о которой он постеснялся сказать ей. С первого дня выписки он пользовался больничным постельным бельем, менял его в прачечной или в каком-нибудь отделении. Скопив немного денег, он купил несколько простынь и наволочек. Для него это было важным событием, — покупка белья укрепляла его самостоятельность. Но об этом неудобно рассказывать женщине.

Никогда Леля не напоминала ему о прошлом. Помогая ему всем, чем только могла, Леля хотела, чтобы он как можно быстрее сменил свой робкий шаг, каким еще входил в жизнь, чувствуя себя иногда больше все-таки наблюдателем ее, чем участником, — на смелую и уверенную походку сильного человека.

Это давалось трудно. Порою он высказывал свои опасения, что к нему относятся не так, как к другим работникам. В эти моменты он терял уверенность в себе и чуть ли не сожалел, что остался работать в больнице, — новую жизнь надо было начинать не там, где ты лечился и где знают тебя в самом худшем виде.

С тех пор как потеплело, он стал чаще видеться с Вадимом, бывал с ним в городе.

Он ничего не говорил другу о Леле. Молчал не из скрытности, а скорее от стеснения. Нет-нет да и закрадывалась пугающая мысль: «А вдруг это пройдет у нее?.. Ведь все-таки я же для нее — бывший алкоголик. Она видела и знала меня в самом ужасном состоянии...»

В начале мая, в годовщину рождения польского композитора Станислава Монюшко, Вадим с женой пригласили Виктора Дмитриевича в оперную студию консерватории на «Гальку».

Собираясь в консерваторию, Виктор опасался, что потом будет мучиться: смотреть на сцену, на которой когда-то сам выступал, услышать чудесную музыку, пережить все прошлое, а на следующее утро — вернуться к точке ножей, ремонту кипятильников. И, наверно, это так и случилось бы, если бы не Вадим.

После спектакля они долго ходили по городу и разговаривали, совсем как в прежние времена.

Нева уже очистилась ото льда. Между мостами — холодная чернота ночной воды. В сыреющем воздухе пахло весной.

Друзья, как когда-то раньше, говорили об искусстве, спорили. К себе Виктор Дмитриевич приехал с укрепившимся убеждением, что надо — да, да, надо! — и точить ножи, и ремонтировать кипятильники, чтобы суметь вернуться к музыке. Прямого пути к искусству для него сейчас нет. Есть только один — трудный, может быть долгий, но верный путь: сначала снова стать человеком, и только потом уже — музыкантом.