Владимир Степаненко - Дежурный по звездам

— Дочь! У товарища майора?! — В голосе сержанта прозвучала такая радость, будто он сам получил какой-то неожиданный подарок.

Кузовлев с удивлением заметил, что глаза у Сироткина нежно-голубые. «Словно цветущий лен», — подумал он.

— Товарищ лейтенант! — Сержант вытянул руки по швам. — Разрешите, товарищ лейтенант, я сгоняю! Одна нога здесь, другая там! Если та курносая дома, полчаса не пройдет — с цветами вернусь!

Какое-то мгновение Кузовлев колебался. Заполучить букет очень хотелось! Но ведь, кто его знает, этого Сироткина? Застрянет у своей знакомой, и они опоздают на поезд. Риск большой. Второй раз он не может опоздать.

— Отставить! — решительно сказал Кузовлев.

Сияние в глазах сержанта угасло:

— Ей-богу, зря, товарищ лейтенант.

— Времени нет, — озабоченно взглянув на ручные часы, Кузовлев, торопливо зашагал через сквер к дверям больницы.

Пожилая медсестра в белом, жестком от крахмала халате, приняв лейтенанта за молодого счастливого отца, певуче осведомилась:

— Вас как, папаша, с наследником поздравить или с разорительницей?

— Я не отец! — густо покраснев, признался Кузовлев.

И, заметив у столика для передач мать майора Федорова, кинулся к ней за выручкой:

— Екатерина Ивановна!

— А! Это вы! — обернулась старушка. — Вам чего, голубок?

— Да решил зайти поздравить, а цветов вот не достал. Уезжаю я сейчас, нет времени. Можно записку оставить?

— Записку-то? Можно. Да не волнуйтесь. Я в своей припишу, что вы заходили, привет передаете… А когда… в полк приедете, не тревожьте Анатолия-то. Поняли? Пусть за Людмилу не волнуется. Я ей добраться до него помогу. Одну не отпущу.

Выйдя из больницы, Кузовлев последний раз посмотрел в сторону гарнизона. Два года назад там был его дом, ждала комната в общежитии холостяков, где каждый гвоздь в половице стал вроде своим, привычным, нужным. Иногда казалось — все бы бросил и уехал куда-нибудь подальше, а вот теперь, поди ж ты, жалко расставаться!..

Пассажирский поезд уходил на Север в середине дня. Сироткин оказался на редкость расторопным парнем: в купе появились большой чайник с кипятком, маленький с заваркой, пакетики с сахаром. Аккуратно разложив на столике купленные лейтенантом в станционном буфете бутерброды с вареной колбасой и сыром, сержант довольно потер руки:

— Садитесь, товарищ лейтенант, заморите червячка.

Кузовлев был сыт, но не хотелось огорчать Сироткина, портить ему аппетит, поэтому он, улыбаясь, протянул руку за бутербродом и выпил стакан чаю.

— Вы продолжайте, — сказал лейтенант, вставая. — А я, пожалуй, полезу наверх.

— Да вы ж совсем ничего и не поели… — начал было Сироткин, но Кузовлев, упершись руками о края полок, легко забрался наверх. — А я, товарищ лейтенант, поглазею в окно. Скоро наша земля начнется. Сам-то я вологодский. Поезд к самому дому везет!

— А я буду спать. Разбудите, когда станем подъезжать.

Кое-как умостив голову на жесткой подушке, Кузовлев закрыл глаза. Но сон не шел. Разговаривать с Сироткиным желания не было. Может, и не так плох сержант, а просто не о чем было им говорить.

Вздохнув, Кузовлев повернулся на правый бок, лицом к стенке, потом на левый. Сунул руку под подушку, натянул на голову простыню. Мешали посторонние звуки: стук колес, голоса в соседнем купе, чьи-то шаги в коридоре. Не давала покоя одна мысль: как его встретит начальство? Как объяснить, что не мог бросить женщину в беде? Не чужая она ему. Нет. Чем подтвердить все случившееся? Кто поверит, что Наталья Николаевна ему близкий человек, а не случайная курортная знакомая? Захарушкин — тот первый не поверит! Ему только заикнись о женщине — и сам не рад будешь. Такого наговорит — не оправдаешься. Захарушкин, с его широко расправленными плечами, уверенной нагловатой улыбкой — свой в доску, рубаха-парень, — с его постоянной хвальбой об успехах у женщин, сейчас вдруг стал почти физически неприятен Кузовлеву. Лейтенант представил Захарушкина рядом с Натальей Николаевной. Вот он игриво стреляет в ее сторону глазами, говорит какие-то пустяки, вроде бы безобидные, а на самом деле имеющие другой смысл. И стиснул зубы от негодования. Кто-кто, а Захарушкин о Наталье Николаевне не узнает никогда. Вообще никто о ней не узнает. Незачем трепать ее имя. Отстал от поезда — и все! Отвечаю за все один!

С тревогой подумалось: как она там, что с ней, насколько серьезен перелом? вдруг не сможет больше танцевать? как же ей жить дальше-то? Если бы рядом был он… Может быть, надо чем-то помочь! Кузовлеву почудилось, что его щека вновь пылает от близости нежной кожи, что его руки почти физически ощущают тяжесть ее тела… И он чуть не задохнулся от внезапно нахлынувшей нежности. Растерянный и счастливый, Кузовлев уставился на подрагивающую стенку вагона.