Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Дул сильный ветер. Агатовые глаза коня крупно слезились.

— Видать, болезнь какая, — напоследок бросил небритый казак и тоже побрел домой.

«Глупые люди, — подумал Орфей. — Всегда спешат. Сегодня осудить, завтра признаться в любви. Кто их торопит?»

День был похож на пустоту, наполненную дымом. На короткий миг предметы обретают очертания, как напоминание — они есть, и пустота по сути своей — пустота кажущаяся. Но миг мимолетен, контуры плывут, разжижаются.

Что-то происходило. Люди являлись из пустоты: рябые, русоволосые, косоплечие, всякие, во всяких одеждах, двигались, стояли, говорили. Орфей ничего не понимал, стоял, уткнувшись открытым, но слепым взглядом в белый, спокойный день.

Тупо, сквозь толщу холодного сна зудит не мысль, не предчувствие — похожесть: «Это люди. И больше ничего. Люди».

Его обогреют, накормят, наверное. И жизнь Орфея получит продолжение иное. Вспомнятся его мытарства, или память сомкнет ряд, и ощущения воспаленного мозга канут в никуда. Жаль, если случится так. Хочется додумать за лошадь, постичь мир ее глазами, заполнить просвет, подняться на ту ступень житейской мудрости, не достигнув которой жизнь половинчата.

И подумалось лошади по кличке Орфей: «Нет в мире покоя, и беспокойство его порождает тварь земная. Сколько же увидеть можно, унюхать, услышать!»

Букашка, зудящая перебором крыльев своих у самого уха, червь, сверлящий землю у ног его. Крикливые галки, им нет покоя. Пес, пучеглазая корова и заяц. И куда бы он ни зашел, его появлению не удивятся. Не он, так кто-то похожий на него только что был здесь. Чем напоить — знают, чем накормить — знают. Неужели же нет другой жизни? Есть другие деревья, другие дома, другой снег, другие люди, запах другой. А жизнь одна. И степь, по которой он брел, и лес, и скрипучий вагон, и едкий дым костра, и даже холод — все едино: жизнь людей. И получался всему рассуждению итог странный: «Нет ничего лучше в жизни лошадиной, нежели жизнь человеческая».

Орфей чувствовал, как оттаивает тело, как вязнет оно в тепле. Он сделал несколько шагов вдоль глухой стены дома. Ветер подхватил клок сена, подтянул его под изгородь, где-то неприбранно забренчал подойник. Еще оставался кусок плетня, но он уже чувствовал, как колобродит ветер, ноздри стиснуло холодным воздухом, пыль — ее сносило с соломенных крыш — резанула глаза. Орфей оторопело попятился, ткнулся в ствол старого тополя. Тополь напряженно гудел, отчего и земля под ногами вздрагивала мелкими, частыми толчками, будто внизу были не корни, а угловатое распяленное тополиное сердце.

«Холодно», — невесело подумал Орфей.

Ветер действительно был северным и холодным. Глаза лошади заметно слезились.

Бежал Пантелеев не по годам прытко, удивительным образом махнув рукой на боль в левом боку, понимал, что эта его поспешность вызывает любопытство, и станичники, увидев в окно бегущего участкового, непременно повыскакивают из хат и, выспрашивая на ходу друг у друга, что случилось, кинутся за ним. И все же степенный, неторопливый Пантелеев радовался внезапному переполоху. Как, впрочем, радовался и своей правоте, тому, что воспротивился двумя днями ранее служебному усердию, перемог себя, не позвонил Гнедко. Было у него предчувствие, было: «Спешить незачем. Погода все карты спутала: и тем, кто украл, и тем, кому положено искать тех, кто украл». Легко и просто выстроилась убедительная версия (а думалось на бегу даже поспешнее, чем обычно, словно сам бег подхлестывал мысли, увлекая их вперед): «Мое предположение оказалось точным: виноват старый цыган. Районный прокурор зря противился аресту». Он так и доложит начальству. «Интуиция участкового — тоже довод».

И то, что он вышел на старого цыгана, и то, что припугнул его, — а в разумности своих действий Пантелеев не сомневался, — дало результат, решило дело.

Цыган испугался. Распорядиться конем они не успели (дождь помешал), вот он и отправил коня от греха подальше. Они в таких делах ловкачи отменные.

Потом был доклад начальству и ответная благодарность начальства. Дело закрыли. Говорят, районный прокурор проявил характер, воспротивился такому решению. Прокурор был молод, непродуманно ретив. Прокурору сделали внушение: «Пострадавшие на дальнейшем расследовании не настаивают. Нам настаивать сверхнеразумно».

Видимо, в жизни существует закон неотвратимости кары: кесарю — кесарево. Весной следующего года старый цыган умер: табор уже не кочевал, груз оседлости оказался роковым, нести на своих плечах этот груз цыган уже не смог. Еще не миновал траурный месяц, как на той же станции Ростов-Товарный был задержан Антон Берест. Взят он был с поличным, во время совершения кражи в скором поезде Москва — Адлер.