Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— А что мне придется делать? — спросил я Валю Каждую.

— О! — восхитилась она. — Передавать символы! Что может быть ярче символа? Если вы сумеете пробежать по песку так, что люди в зале ахнут и поймут — от вашего бега зависят их жизнь и счастье, — это и будет рождение символа, это и будет началом открытия, открытия, которого особенно буду ждать я — несчастная пленница узурпатора Робинзона…

— Пленница Робинзона? — изумился я.

— Мой мальчик, — весело вмешался в наш разговор режиссер Семихатка. — Примелькавшаяся вещь, как правило, перестает быть вещью. Дело искусства — пересоздать вещь, вернуть ее людям… Вы удивились — пленница Робинзона!.. О, это далеко не все! Мы призваны в полуторачасовой пленке показать людям их историю — пещерное одиночество, первые общины, победы над землей и огнем, фазу приручения животных и, наконец, вершину сапиенсады — любовь! В конце концов сущность Человека ни в чем так не выявляется, как в отношениях к женщине!.. В эпопее Дефо главный герой — несомненно, Пятница. Он поднимает голову, и белый поработитель — Робинзон — бледнеет. А его пленница, прекрасная женщина, никогда не носившая одежд?.. Разве она не может не сочувствовать Пятнице? Ведь кто она для Робинзона? Так! жертва! женщина на один сезон! Тогда как для Пятницы, — Семихатка счастливо рассмеялся, — эта женщина — стимул борьбы. Вечерние съемки! Высокий лес! Костры! Женщину привезут каннибалы и бросят на черный песок.

Мне хотелось сыграть трагедийную роль Пятницы!

— Но хватит ли у меня таланта?

— Разве птице не хватает таланта летать? Разве рыба тонет в воде? — нахмурившись, спросил Семихатка. — Вы человек, так почему же вам не хватит таланта сыграть человека?

После этих слов я перестал спорить. Семихатка и Каждая знали все. Я, начальник Никисора, должен был слушаться…

Фильм снимали на зеленых берегах бухты Церковной. Флаговые деревья создавали фон. Над ними шел дождь — размеренный, вечный. Под его струями провисали ленивые, напитанные водой лианы и пузырились гигантские, скрывшие под собой миры лужи. Ожидая солнца, мы говорили об искусстве, жарили шашлык и немножко дичали. Каюмба лично подбривал мне лысую голову. По замыслу Семихатка Пятница должен был быть гологоловым.

Наконец пришло время.

Из-за красивого мыса одна за другой вылетали стремительные пироги. Каннибалы облепляли их, как муравьи, но Валю я различал издали — одежд на ней не было.

Каннибалы грубо бросали Валю у пылающего костра и пускались в жуткий и бесконечный пляс, нагуливая себе аппетит. За кустами же, наступив грязной босой ступней на мою согбенную в поклоне спину, ожидал своей минуты госпожи Крузо с заряженной пищалью. Выбрав удачный момент, он наконец стрелял, и перепуганные каннибалы, конечно, обращались в бегство, бросив несъеденной такую прекрасную женщину, как Валя Каждая. Робинзон, волосатый и кривой, шлепал к пленнице и пытался и на нее поставить свою грязную ногу. Увидев это, я не выдержал и вмазал Робинзону от души, как, наверное, и полагалось Пятнице.

Семихатка был в восхищении:

— Мальчики, держите свет! Дубль, дубль, дубль!

Опять пироги показывались из-за красивого мыса, опять прекрасную Валю бросали у костра, опять Робинзон шлепал к пленнице, боязливо оглядываясь на меня, еще вчера такого покорного.

— Знаешь, — заметил он в перерыве, — ты не очень усердствуй!

— А фон! — восхищался Семихатка. — Какой фон!

Потом потребовалось снять коз. Коз на острове не было. Их не было у нас, их не было на Кунашире, и дальше — на Итурупе их не было. Возможно, они были на Камчатке, но гнать туда специальный самолет даже Семихатка не решился. С большим трудом предприимчивый Каюмба, выполнявший по совместительству множество хозяйственных дел, добыл у фермера Насибулина гигантскую шкуру очень старого козла. Семихатка удовлетворенно помял шкуру в ладонях и произнес:

— Итак, это будет стадо.

А все почему-то посмотрели на меня.

Я удивился.

— Мой мальчик, — не дал мне возразить Семихатка, — я повторяю: ты — талант! Ты один можешь сделать это! Ты один читаешь сердце природы! Ты сыграешь нам стадо коз!

— Как можно? — растерялся я. — Это же все равно что заменить хор!

На меня напялили шкуру, зашили зияющие в ней прорехи, навели грим, подкрасили бороду и хвост, и, потрясенный, не успевающий возражать, я беспрекословно прыгал через трещины, тряс дремучей бородой, моргал гигантскими, как у упыря, глазами.

Через несколько дней, закончив труд и распрощавшись с моими новыми друзьями, я лежал в шезлонге на палубе теплохода «Тобольск», медленно, но неуклонно пробиваясь к Никисору.