Пётр Селезнёв - Южный крест

К удивлению всех, замполит Забелин говорил сейчас без единого заикания, ровно, улыбчиво, словно всю жизнь только и делал, что рассказывал анекдоты.

— «Не правда ли, великолепно: господин Черчилль и я!..» Сталин засмеялся: «Честное слово, боюсь, начну верить в потусторонние силы. Потому что я видел точно такой же сон». — «Не может быть! — воскликнул Рузвельт. — Уинстон, вы слышите? Господин Сталин видел точно такой же сон!» — «Абсолютно, — заверил Сталин. — Вас назначили президентом, а господина Черчилля — премьер-министром. Но все дело в том, господа, что я не утвердил вас. Понимаете? Не утвердил!»

За столом дружно ахнули, задвигали стульями. Больше всех смеялся начальник тыла. Оглядывал всех, повторял:

— Не утвердил! Это надо же — не утвердил, и все!

Только майор Соболевский был расстроен: неужто полковник Забелин не мог рассказать свой анекдот в другой раз?

Заговорили о Ставке, о возможных внешполитических планах…

— Что ж, — сказал Жердин, — там приходится думать и о том, как будет после войны.

Суровцев отодвинул стакан, сердито кашлянул:

— Нет. Сейчас в Москве об этом пока еще не думают.

В Москве об этом не думали. В Генеральном штабе и в Ставке, в наркоматах и в Совнаркоме были заняты только войной. Только тем, что относилось к войне. По каналам, которые мало кому известны, поступали достоверные сведения, в них сквозила чужая озабоченность послевоенным государственным устройством европейских стран. Но беспокойство о том, что и как сложится в Европе после войны, было спрятано в такую плотную обертку из оговорок и условностей, что докопаться до сердцевины политической игры отдельных деятелей и государств было трудно. Чаще всего теоретическими выкладками послевоенного переустройства Европы занимались люди, не обремененные войной, которым, по существу, ничто не угрожало. Эти люди, а то и целые государства, если и участвовали в войне, то весьма условно, их участие чаще всего сводилось к дипломатической гимнастике и к выгодной, веками узаконенной торговле. Именно эти государства и деятели занимались глубокомысленными рассуждениями о будущей политике.

Война, достигшая своей вершины, не столько пугала их, сколько вселяла надежду… Политики западных держав строили на ней далеко идущие планы, в которых отводили себе первостепенную роль. За анекдотами стояла сермяжная истина, но начальник штаба армии генерал Суровцев был прав, когда сказал, что в Москве об этом не думают…

В Москве, как и во всей России, думали только о войне. Знали: рассчитывать надо на собственные силы, союзники станут помогать, когда со всей очевидностью обозначится чье-то поражение. Блокада шестой немецкой армии была лишь предвестником великой перемены; в Москве были заняты тем, чтобы завершить разгром шестой армии под Сталинградом, повернуть войну в обратную сторону.

В ночь на семнадцатое декабря Сталину докладывали обстановку. Все тот же молодой красивый генерал стоял у большой карты с оперативной обстановкой, легким, почти изящным поворотом головы приглашал следить за указкой, говорил ровно, четко, спокойно и уверенно, как будто не кто-нибудь, а он привел в движение весь фронт, миллионы людей и тысячи машин. Взглядывал на Сталина. Тот мягко ходил вдоль длинного зеленого стола, смотрел под ноги и, казалось, не слушал… Так было почти всегда, и генерал привык к этому, и все, кто присутствовал в тот вечер, тоже привыкли. Генерал обращался к Верховному, но временами казалось, будто ему все равно — слушает Сталин или не слушает, посмотрит или не посмотрит. Надо только не упустить ни малейшей детали, не назвать вчерашнюю цифру, не перепутать порядок слов в перехваченной радиошифровке… Он держал в голове сотни фамилий, железнодорожных станций и полустанков, номеров войсковых соединений, огромное количество цифр, за которыми стояли люди, пушки, снаряды и километры. Он помнил обстановку вчерашнего дня и позавчерашнего, знал, как изменилась обстановка в последние часы, докладывал уверенно и строго, минутами казалось — диктовал, приказывал; и было ему вроде все равно: слушает Верховный или не слушает… Но так лишь казалось. Сталин следил не только за словами, но даже за интонацией, он был способен уловить, понять то, что в Генеральном штабе либо упустили из виду, либо сочли преждевременным докладывать.

Молодой генерал говорил свободно, и мало кому приходило в голову, каких огромных усилий стоило ему держаться вот так рядом со Сталиным.