Пётр Селезнёв - Южный крест

— Вот! — сказал Жердин. — Нам принесут письма, завтра к вечеру у нас не будет недостатка в боеприпасах.

Добрынин заупрямился:

— А подкрепление нам все-таки дадут, товарищ командующий. Потому что…

Издалека долетел пароходный гудок, басовитый, могучий, сердитый. Он вдруг оборвался и тут же вскинулся, прорезал морозную ночь, зачастил, затребовал, никого и ничего не боясь.

Волга стала, а пароход гудит. Это было странно, необычно, удивительно. И костры на берегу, и слова командующего — все казалось необычным, а главное — не пропало, прочно поселилось чувство, что все это лишь начало, что теперь хорошее будет каждый день.

В то, что станет легче, война покатится назад, верили даже под Харьковом. А теперь ступили на торную дорогу: далеко ли, близко — путь верный.

Генерал Жердин смотрел на тихую, помертвелую Волгу, и было ему в эти минуты легко и спокойно, как не было уже давно: армия выстояла, удержалась, солдаты сделали невозможное, а завтра или послезавтра вздохнут вольготней. А что Гот или Манштейн… Вон полковник Суровцев думает уже о другом.

Стояли, смотрели на Волгу, верили и не верили. Ураганный обстрел и бомбежки, тревожные, взывающие гудки, огнем охваченные баржи. И люди — в огне, в воде… Гибнущие люди. Потом шуга, ледоход, редкие, будто с другого материка, катера, чудом пробившиеся лодки…

Неужели все это кончилось?

Мороз перехватывал дыхание, сжигал лицо, доставал до середки. Генерал Жердин приложил руку в перчатке к одному уху, потом к другому, спросил:

— Сколько сегодня?

Майор Соболевский, хоть и шептался с кем-то сзади, услышал командующего, ответил тотчас:

— В двадцать два ноль-ноль было тридцать, товарищ командующий!

Жердин кхакнул:

— Хорошо.

В стороне, у самого припая, солдаты сплачивали бревна, бацали топорами, кто-то надсаживался простуженным, хрипатым голосом:

— Васюков, чтоб тебя так и распротак! Где крупные скобы? Я кому приказывал, чтобы крупные!

На лед потянулась цепочка людей. Изломалась, выправилась и тронулась ходко, забирая то в одну сторону, то в другую. Проводник удалялся вперед, останавливался, кричал громко:

— Смелей! Смелей!

Было видно, как он опирался на багор, перепрыгивал… Наверно, с льдины на льдину. Оборачивался, звал:

— Смелей!

Жердин сказал:

— Молодец. — И спросил: — Как фамилия?

Майор Соболевский шагнул вперед:

— Красноармеец Семин, товарищ командующий!

Полковник Добрынин удивился: скажи пожалуйста — даже это знает. Отметил, что в каждом движении Соболевского были живость, готовность и в то же время сквозило что-то свойское; он старательно скрывал это свойское, но оно все равно чувствовалось — и в словах, и в тоне, и даже в том, как дышал Соболевский.

— Семин? Откуда знаешь?

И у Жердина проскользнуло свойское.

— Все верно, — сказал полковник Добрынин. — Красноармеец Семин, связной комбата Веригина. Между прочим, у комбата Веригина жена объявилась в Красной Слободе.

— Чья жена?

— Жена капитана Веригина, товарищ командующий, — и, предвидя новый вопрос, заторопился: — Двадцать два года числился в холостяках. А тут бах — жена!

За спиной у Добрынина кто-то сдержанно засмеялся. Майор Соболевский завистливо вздохнул:

— Есть же везучие люди…

Генерал Жердин, точно решил, что на берегу делать больше нечего — посмотрели, хватит, — поднял руку:

— Прошу всех ко мне, — повернул голову в одну сторону, в другую, нашел Соболевского: — Гляди у меня… Невезучий. Возьму вот и расскажу всем. Только боюсь, спросят: как это держу такого адъютанта?

Эти слова еще раз подтвердили, что у генерала Жердина хорошее настроение, именно поэтому шутит, пригласил к себе. А Соболевский обрадовался, кажется, больше других. Он даже не попытался сделать вид, что испугался слов командующего, просто засмеялся, тихо и вежливо. Он соглашался, безоговорочно, безропотно, и тем самым конечно же заслуживал снисхождения к своим слабостям. Он засмеялся так, что каждый мог подумать: майор Соболевский заслуживает не осуждения, а поощрения. И начальник тыла тихонько засмеялся, согласился: майор Соболевский — замечательный парень. И начальник штаба полковник Суровцев не сердился, не покашливал, не прятал подбородок, и командир семьдесят восьмой был сегодня покладистый, никому не возражал и не требовал… Замполит Забелин? Ну, этот всегда тихий, скромный, интеллигентный. «Простите, п-пожалуйста, я вас не совсем п-понимаю…» Ученый.

Все хорошо. Главное, никто даже не помнит, когда было вот так — чтобы непринужденные слова и легкость на душе…