Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

От голода голова кружится, а есть нечего.

Вдруг в большом лесу оказалась полянка, присели отдохнуть и увидели пробежавших лосят. Решили поохотиться. Яковлев был не только рыболовом, но и охотником. Он сказал: „Тут надо чуть замаскироваться и ждать. Обязательно придет сохатый“. И правда, через некоторое время появился огромный бык, и мы его пристрелили. Сколько было радостей! Теперь с голоду не пропадем. А вышло наоборот. Освежевали тушу и не смогли удержать себя, стали черпать чем попало свежую кровь и пить, потом жарить мясо, едим без конца, хотя знали, что много есть нельзя. Каждый отговаривает товарищей, а сам отстать от еды не может. Полтуши завернули в шкуру, опустили в вырытую яму, на ней зажгли костер. Гужевались несколько дней и заболели дизентерией. К тому же еще не знали, — на своей территории находимся или у врага. Все-таки мясо, которое в яме тушилось, вытащили, поделили по мешкам. Хватило и еще осталось, только жевалки у нас уже не хотели работать, набили оскомину…

Говорю: „Здесь мы ничего не высидим. Кто со мной в разведку?“ Откликнулся Коля Комлев, и мы отправились. Вскоре обнаружили дорогу, на ней коробку из-под советских спичек, пустую пачку из-под махорки. Стали дальше наблюдать — нашли подкову формы наших мастеров. „Коля, веди сюда остальных“.

На этой дороге сделали остановку и стали ждать — появится же кто-нибудь. Через некоторое время услышали из-под горы крики и русский мат. Потом увидели, как из-под горы по направлению к нам двигается обоз из нескольких пароконных подвод. Я подумал, что это партизаны, но оказалось — наши солдаты. Чтобы не было неприятностей, я предупредил своих ребят отойти за куст, ведь одеты мы были в финскую форму: „Говорить вначале буду я один“.

Когда обоз стал подъезжать ближе, я поднял руку и произнес: „Товарищи красноармейцы, группа военнопленных возвращается к своим!“ А наши не выдержали и стали выходить на дорогу. Возчики испугались, было их немного, и чуть-чуть не открыли огонь… В общем, всё обошлось.

А дальше началось такое, что и вспоминать не хочется, так тяжко и обидно.

Скоро пришли в часть. Полковник приказал нас накормить и стал беседовать с нами дружелюбно. Обещал нам: „Вас допросят, затем отправят по домам на поправку, а затем я вас всех к себе служить заберу“.

Но появился капитан, задал вопрос: „Кто из вас старший?“ Показали на меня. Он повел меня в сторонку, метров на 50 и велел сесть на пенек. Начался первый допрос. После он попросил разрешения полковника нас забрать.

Везли нас очень далеко по плохой лежневке и долго. Мы попали в „смерш“. Нас разъединили, и долгое время мы не видели друг друга. Следствие вели ужасно строго и несправедливо. В камере, с кем сидел, мне говорили: „Не стоит молчать, надо говорить то, что им от меня надо“. Я был против этого. Они нас обвиняли в шпионаже. Первым не выдержал Яковлев. Он, видимо, и Каммонена уговорил, чтоб тот взял на себя какое-то тайное задание. Ко мне была посажена камерная наседка, которая убеждала: „Ваши признались, и тебе следует поступить так же, а то здесь подохнешь“.

После их лжепризнания ко мне стали применять ужасные пытки, но у них все равно не получилось. Один раз посадили в соседнюю камеру с Яковлевым, сделали так, чтобы мы могли через стенку переговариваться. Я услышал от Яковлева: „Гоша, бесполезно молчать и себя мучить. Надо признаться“. Я и говорю: „В чем?“ — „А что им надо, то и говори, чтоб в живых остаться“. Я ответил, что не хочу сам из себя делать шпиона, и даже крепко поругал его.

После этого разговора мне уже жизни совсем не стало. Каждый день на следствии с шести часов вечера до шести утра, даже следователи уставали, менялись через 4 часа. Мало этого — днем мне не стали давать спать…

Понял я, что мне больше не удержаться, и решил сказать следователю: дескать, что вам надо от меня, то и пишите, я буду говорить всё и подпишу, если будете судить меня здешним военным трибуналом. Мне хотелось на суде всё объяснить, что говорил по принуждению. Но они оказались хитрее меня. Они разгадали мое намерение и дело передали в Москву на особое совещание. Оттуда пришла бумага в десяти строках: „Иванов Иван Андреевич, он же Чернов Георгий Андреевич, обвиняется в измене Родине и особым совещанием приговаривается к трудовым лагерям сроком на 15 лет и т. д.“ Распишись в прочитанном! Вот и всё…

Следователи еще и потому хотели осудить нас троих, что из нас Каммонен — ленинградский финн, Яковлев — местный карел. Я же писался русским и действительно карельского языка почти не знал, в семье больше по-русски разговаривали, и в деревне я мало жил. Но когда сверку сделали по месту рождения, то из района справку дали, что я действительно карел. Опять новое подозрение — зачем скрывал, что за этим кроется?