Андрей Ханжин - Неформат

— Найн! На-айн! — хрипло заорала немка. И тут же выпила предложенное. Человекообразная птица Андалай шумно взмахнула крыльями и улетела, унося в зубастом клюве рациональный прусский мозг в иррациональное царство утреннего опьянения. По размякшей душе её неспешно проехали кубанские казаки с гармошкой. Кривым хороводом протопали эвенки. Кто-то крякнул неприятным голосом Татьяны Пельтцер. В тонких губах Уты образовалась сигарета. А из магнитофонных динамиков завыл «Калинов мост»: «Ду-умал птицей лететь над ваадой…»

Их познакомил Филин. Нельзя сказать, что их знакомство было проявлением воли художника или неким эстетическим актом, символизирующим введение семени русского андеграунда в истосковавшееся лоно европейского поп-арта. Да и что может быть скучнее русского андеграунда… Если от такого соития и появятся дети, то это будут такие гибриды Леонида Андреева с астролябией, что выродки, зачатые на «Чекпойнт-Чарли», окажутся, по сравнению с ними, верхом культурной селекции. Запад больше нечем удивить. Стихийная цыганщина Хейт-Эшбери давно уж перекочевала на модельные подиумы, где и загнулась в выкройках Гальяно. А британские гяуры с намыленными «ирокезами» охотно позируют японским туристам, саранчой проносящимся по Пикадили. На пиво хватает. Этим скучающих готтентотов не взбудоражишь. Русской водки они тоже уже нахлебались. От неё их уже подташнивает. Они жаждут какой-то выдуманной правды, такой, чтоб чуть покалывало сердце, но не пронзало, не убило чтоб… Конечно, в их мире есть место смерти. Но смерти осмысленной, почти добровольной, просто от завершения жизненного цикла. Расчетливые готтентоты верно полагают, что война — это удел одних лишь политиков и наёмных солдат. Они не хотят чувствовать войну как нечто, происходящее при их участии. И когда где-то истребляют не вписавшегося в протестантский катехизис магараджу, они цивилизованно возмущаются и тут же требуют уничтожения следующего. Причём того, кто истребляет, они тоже считают убийцей, но всё же душкой вместе с тем. Готтентоты живут в бархатных гермошлемах, своих собственных наваждений о существующем миропорядке. И если кому-то из них ну очень уж не терпится испытать нечто из ряда вон будоражащее, то на этот случай сервильный Господь предусмотрительно придумал сноуборд. А ещё Господь придумал Россию…

Филин встретил Уту в Ленинграде, при входе в метро на станцию «Невский проспект». Жёлто-зелёная лицом, наглотавшаяся какой-то чудной марцефали, сидела она на гранитном приступочке, а прямо перед ней выплясывал корявые па отчаянный бомж с внешностью побитого жизнью Рудольфо Валентино. За каждый пируэт он получал от невменяемой иностранки по одной бумажной дойчмарке. Невские жители, стремящиеся проникнуть в подземный рай пролетариата, плавно обтекали эту странную композицию, косясь и продолжая течение. Бомж Рудольфо уже выбивался из и без того немногих сил, но иностранная валюта не прекращала поступления в его набухающий карман, а прыщавый милиционер из линейного отдела время от времени подносил ему бодрящую чарку — складной стаканчик "мечта туриста", наполненный чем-то судорожно ядрёным. Очевидно, они были в сговоре. Филин убедился в этом, как только попытался прервать это тихое ограбление и увести лишённую рассудка незнакомку с гранитного капища материального опустошения. Милиционер отреагировал немедленно. Приблизился. Козырнул. И потребовал предъявить.

— Ты чайку знаешь? — угрожающим тоном рецидивиста-мокрушника озадачил постового Филин.

— Какую ещё чайку? — опешил прыщавый страж.

— Джонатана, сержант, Ливингстона, — глухо отчеканил Филин и поволок несопротивляющуюся поклонницу уличной хореографии к притормозившему по отмашке такси.

Покорным взором выдоенной коровы проводив отъехавшее авто, сержант встрепенулся, подманил пальцем оттанцевавшего бомжа, влепил ему затрещину, ловко выудил из его кармана смятые дойчмарки, отвесил пинка и бормоча: «Развелось тут чаек, простому милиционеру жизни нет», — быстро скрылся в утробе метростанции.

Бомж Рудольфо подобрал догорающий окурок, брошенный простым милиционером, зашёл за угол, вытряхнул из штанины с десяток провалившихся в прореху купюр и, подкручивая ступни носками внутрь, торопливо заковылял к винной лавке на Большой Конюшенной улице. Возможно, тогда эта улица носила имя террориста Желябова.

Зачем он связался с немкой? А зачем он поехал в Барнаул…

Из безответной любви к искусству можно высосать первую строчку стихотворения «Я люблю смотреть, как умирают дети». Из любви к чистому искусству можно дважды выстрелить в пузо Зураба Церетели с таким же почтением, с каким Валерия Соланис всадила две пули в живот Энди Уорхола. Из отягощённой любви к одному лишь искусству можно нащупать философское обоснование объединению беспредельной власти правящей группы с беззаветной преданностью истребляемого народа к своим душителям.