Андрей Ханжин - Неформат

Нелюбовь к названию города не имела никакого отношения к людям, населявшим его. Жители российской столицы, в определяющем большинстве, казались ей такими же уродами и мерзавцами, как и жители всех остальных городов и городишек, разбросанных по земной поверхности. И в этом смысле у неё было куда больше причин презирать население родного Гамбурга, например. А Теофания Германской Федерации вообще казалась ей прибежищем стяжателей в полицейских мундирах. Конечно, от советской полиции она тоже была не в восторге. Но всё же кровавая романтика русской государственности представлялась ей в образе такого лениво гадящего барабашки, в отличие от канцелярского чёрта германского рационализма. В России всё-таки убивали ЛЮДЕЙ, в то время как Запад, минуя всякие там душевные нюансы, давно уже приступил к насаждению железного благополучия для некой искусственно выведенной породы фаршированных толерантностью умроков. И Уту тянуло к людям. В Россию. В ненавистную Москву. В ракетно-заводское Тушино. На улицу Свободы. В сорок второй дом, что закрывал от мира забытую всеми пристань Захарково, покосившуюся на подгнивших деревянных сваях, из-под которых местная малолетняя шпана выуживала вымазанных мазутом раков. Осознавшие свою гастрономическую участь, раки напоминали ей проигравшихся на бирже брокеров. Добровольная ненависть лишь усиливала её ощущения. Россия была развлечением. А развлечения всегда усиливают видимость.

Она называла его «Никь».

— Ута! — кричал он ей из кухни.

— Чьто, Никь? — отвечала она из спальни, в окна которой таращились задумчивые посетители загадочного заведения под названием «Ре. оран Ту. ино».

— Похмеляться будешь?!

— Чьто, чьто я путу телать?

— По-хме-лять-ся, — громко и отчётливо проговорил Ник Рок-н-ролл, извлекая из холодильника заиндевевшую бутылку «Кубанской» водки.

— Чьто есть «по-хме-лять-ся», Никь? — взволновалась Ута, приготовившись письменно зафиксировать толкование термина, который часто слышала, но сакральный смысл которого всё ещё оставался для неё непостижимым. Она вообще охотилась за русских фольклором. Это была ещё одна, контролируемая немкой глупость.

— Вот просыпаешься ты утром, — пустился в объяснения Ник, наполняя на две трети майонезную баночку. Стаканы почему-то отсутствовали, хотя вечером, вчера, ещё точно были. — Вот просыпаешься, а тебе плохо, душа стонет, голова раскалывается…

— Чьто? — переспросила Ута, боясь снова упустить и без того ускользающий смысл почти открывшейся ей всесоюзной тайны.

— Голова, говорю, болит! — выдохнул король музыкального подполья, опрокидывая ледяное содержимое баночки в подбитый сталью рот. Зелье, которым споили эвенков, обожгло пустой желудок и стало всасываться в кровь, наполняя жизнью шаманские глаза русского Игги Попа.

— Чья голофа полить? — разгадка опять терялась, и девушка начинала нервничать.

— Твоя, бля, голова!

— Мой, пля, голофа не полить! — огрызнулась Ута, смиряясь с тем, что никогда уж ей видно не суждено постичь эту главную восточнославянскую тайну. Наверное, есть вещи, которые можно только пережить, ибо интеллектуальному осмыслению они неподвластны. Погрустневшая немка обволоклась короткой простынью и направилась в ванную. Одна из её роскошных гамбургских сисек выпала при движении, она ловко поправила её, та снова выпала, Ута обречённо махнула рукой, отпустила простынь и побрела нагишом. Талия её, в обхвате, была не более бутылки ёмкостью ноль восемь литра.

— Не обижайся, — примирительно заговорил Ник, опрокинув вторую баночку и прикуривая от электрической плиты. — Есть такая птица — Андалай. Она питается мозгом, выклеванным у трупов…

— Какь? — испугалась Ута и подобрала простынь.

— По-хме-лье. Ферштейн?

— Я, я, — автоматически ответила немка, ничего не понимая.

— Хочешь, чтоб тебе выклевали мозг? — продолжил Ник и легонько постучал среднем пальцем по её макушке.

— Неть, не хочешь! — Ута ухватилась обеими руками за свои свалянные в дреды волосы, отчего грудь её поднялась, фигура выточилась, развернувшись на три четверти, проявляя в ней ту самую древнюю арийскую бесовку, по дьявольскому наущению которой был повешен тот деревенский партизан, чьи обожженные пятки болтались слева от капрала Шрёдера.

— Не хочешь?

— Неть!

— Тогда вот: пей! — и перед носом ошалевшей Уты возникла майонезная баночка. Судя по запаху, в ней плескалось ракетное топливо. Хотя, ракеты уже перешли на сухую горючку. В баночке был жидкий ужас. О великая русская тайна…