Андрей Ханжин - Неформат

Откуда взялась эта Лысая? И случайность ли — нечаянная встреча на новосибирском вокзале? «Рубль»! Что-то Филину не вспоминались такие гуманные таксисты, которые согласились бы и вопящую роженицу отвезти к акушерам за рубль. А тут — вокзальная площадь…люди сошедшие то ли с поезда, то ли с ума… другой конец города… Филин нащупал в кармане нож и стал перебирать в памяти тех, от кого могла уйти информация. Но таких было только двое: влюблённая проводница Энга и биробиджанский марсианин Чертопляс. Энга могла. Из ревности. Пружина работала чётко — лезвие вылетало как после выстрела. Таксист молчал. Молчала и Шинед О'Коннор. Под колёсами «Волги» стонал припорошенный барнаульский асфальт.

Ещё в плацкарте они договорились сразу же от вокзала отправиться к Андрону. Проводники таких поездов обычно собираются в одном вагоне, появляясь перед пассажирами лишь на коротких полустанках. Надрывают посадочные талоны и снова убираются с глаз долой. Никто не разносит чай в узорных подстаканниках, с обязательным брикетом из двух кусочков сахара. Поэтому они пили свой, в пакетиках, заваренный крутым кипятком из единственного на весь состав титана. Она рассказывала, что живёт с матерью и с ещё одним малознакомым человеком, сожителем матери, имя которого она никак не могла вспомнить. Сожитель пил. Мать отчего-то терпела. Конечно, можно было отправиться сразу к ней — отдельная комната и обоюдный договор о семейном невмешательстве… Филин представил себе двухкомнатную квартиру в типовой пятиэтажке, крохотную кухню, пузатый холодильник «Зил» с гэдээровской фройляйн на переводной картинке, самогон в зелёных пол-литровых бутылках из под «Жигулёвского», окурки в консервной банке, бедность, приукрашенную настенными японскими календарями — всё это, в едва различимых вариациях, он видел множество раз и увидит ещё немало, но ему очень не хотелось подтверждать эту бесконечную и неопровержимую аксиому прямо сейчас. Пусть всё пока останется в гипотезе. Ему не хотелось именно в таких подробностях раскрывать суть своей новой знакомой, афинской сироты, за чьи-то грехи рождённой на свалке римских ценностей, потерпевших девальвацию в барнаульских трущобах. Решили — к Андрону.

Таксист мочал. Молчала и Афродита. За окнами авто оставался погружённый в кромешный апокалипсис город. Неоновая геральдика свисала с фонарных столбов, ничего уже не означая, а лишь усиливая впечатление того, что из лабиринтов этой безысходности нет уж никакого выхода ни в испепеляющие страдания, ни в блаженство потребительского рая. Магазин «Ткани». Пивной ларёк, зарешёченный стальной арматурой. Сбитая машиной собака. Идол Ленина, указывающий перстом в неизвестность. Хроника апокалипсиса. Именно так выглядит всеобщий конец. Филин посмотрел в затылок своей спутницы. Ему показалось, что там, под капюшоном, на выбритом девичьем затылке должна появиться татуировка: «The winner takes it all». Насмешка. «И лишь на дне, в слепых глубинах, ещё бунтует почти невидимая жизнь». Он не успел заметить, как такси вкатилось в проулки и замерло у четырёхподъездной хрущовки из буро-красного кирпича. Вложив поудобнее в ладонь рукоятку ножа, Филин чуть сдвинулся за спинку водителя, а другой рукой протянул через его плечо затёртую купюру достоинством в один рубль.

— Спасибо, — равнодушно ответил таксист. Дождался, пока пассажиры захлопнут двери снаружи, развернул автомобиль и бесшумно укатил куда-то туда, к обожествлённым Акакиям Акакиевичам и низведённым в сумасшедший дом Юпитерам. В жизнь.

Филин негромко рассмеялся. Она удивлённо посмотрела на него. Пошёл крупный мокрый снег. Здесь было теплее, чем в Новосибирске.

— Быстрым шагом — минут двадцать.

Филину показалось, что она ничуть не удивлена отсутствием Андрона. Может быть, в этой квартире никто не жил. Дверной звонок не работал. Они постучали негромко, но настойчиво. Тишина. Постучали ещё. Тот же эффект.

— Ладно, пойдём. Не здесь же торчать. А вот гостиницы, случайно, в этом городе нет?

Подул ветер и снегопад стало сносить к серым многоэтажкам, на первой из которых зеленела вывеска: «РЫБА-МЯСО».

Она подцепила его за руку и потащила в расщелины переулков, чернеющие там, куда уходил снегопад. Фонари подсвечивали всё реже, и вскоре их вообще не стало. В который уже раз он оказывался в незнакомом городе, без кого-то либо намерения вообще в этом городе оказаться. Почему-то всегда была ночь, и всегда ему некуда было пойти, словно вся его жизнь и слагалась из одних лишь холодных ночей и незнакомых городов. Правда, теперь он шёл, ведомый спутницей, в определённом направлении. Но чувство постоянного одиночества от этого лишь усиливалось. В окнах домов загорались ранние огни. У кого-то начинался новый день. Для них же ничего не начиналось и ничего не заканчивалось. Наверное, и она была одинока. Сквозь ладони шёл холодный ток. Никогда ещё, в своей наполненной знакомствами жизни, не встречал Филин такого асексуального существа, такой юной, но уже проявленной и подчёркнутой фригидности, такой тёплой плавности линий, при таком ледяном взоре. Эта девушка была выплавлена изо льда и равнодушия. Сначала Королева создала её глаза — синие и холодные. Потом поднесла к ним свечу и потекли растаявшие слёзы, создавая точёную, но ещё юношески угловатую фигурку. И была кровь. Обязательно должна была появиться кровь. Может быть кровь казнённой Рамом друидессы, может быть йеменской распутницы с выжженным в наказание за распутство клитором, может быть кровь южноиндийской поэтессы Карайккал, порвавшей и с семьёй, и с кастой, и с обществом вообще… Но в ней текла уже испорченная кровь. «Mala sangre» — как сказал бы председатель суда инквизиции, приговаривая её к мучительной смерти. Она получала наивысшее наслаждение именно от того, что не имела способности получать удовлетворение сексуальное. Разве что Дьявол мог бы разбудить в ней женщину! И она инстинктивно искала этого Дьявола, не чувствуя ничего и не зная кого и чего она вообще ищет. Из таких существ вырастают пламенные революционерки, обретая себя в стихиях, лишены любви. Она не знала. Филин знал. Всё-таки он был художником.