Андрей Ханжин - Неформат

Её незавершённость… Он пытался разобраться: то ли это неудавшийся и оттого отвергнутый создателем набросок, то ли потерявшийся среди иных штрих, первая линия утраченного совершенства. Незавершённый портрет принцессы Чернобожья. И если это так, то завершить его — обрести бессмертие. Не здесь, но в ином. Взглянуть на Альфу Большого Пса. Зафиксировать мысль. Но первый ли это штрих или всё же неудавшийся набросок…

Подъездная дверь и должна была протяжно заскрипеть. Как же иначе. Прямо возле квартиры она обнаружила, что потеряла ключи. Как же иначе.

— Всё будет нормально.

На короткий звонок отозвалась мать. Филин спустился на несколько ступеней, прислонился к стене и закурил, даже не пытаясь вслушиваться в нервные перешёптывания, доносящиеся из-под крышки приоткрытого гроба, обитой дерматином, потёртым и порезанным снизу. Наконец голоса стихли. Она обернулась.

— Всё нормально.

Темнота прихожей. Снова её рука, ладонь, хрупкая и холодная. Всё же всякий человек, кем бы он ни был, какие бы шрамы ни оставляла на нём жизнь, какие бы пустоты ни вытравливала, — прежде всего, воспринимается живым человеком. Это главная, довлеющая над всем категория. У него бьётся сердце, он дышит, в нём что-то борется, что-то не сдаётся, он к чему-то стремится и отчего-то спасается… Плох он или хорош, но он жив. А в ней — зримое отсутствие. Словно это и не девушка вовсе, а напоминание о чём-то. Зримое отсутствие. Смотришь на неё и угадываешь, что она не человек, а лишь смутное продолжение чьей-то мысли… Даже запаха, той женской кислоты, сопутствующей суткам, проведённым без воды, даже этого была она лишена.

— Осторожно, здесь стул.

Свет. Небольшой платяной шкаф. Кровать, покрытая полосатым пледом. Подоконник, изрисованный фломастером. Занавески со злыми диснеевскими мышами. На стене плакат «Гражданской обороны» с автографом Летова. Карандашные отметки на косяке: «4 г.6 м. — 8 лет — День рождения! — 11 лет, 4 мес…» — всё-таки она была ребёнком. А может быть это тюремные сроки её несчастных ухажёров. Письменный стол — под стеклом фотографии Летова, Янки, Сида Вишеса и фантики от жвачки. На спинке стула школьная форма с белым передником, на котором, словно в издёвку над всей прожитой Филином жизнью, красным прострелом впечатался комсомольский значок.

Сисястая немка Ута терпеть не могла Москву. Точнее, она убеждала себя в этом. Кровавой зимой сорок первого года, при неудавшемся штурме этого ордынского логова, её дедушку, капрала Шрёдера, насмерть забили камнями озверевшие дети села Константиновка. Капрал не был нацистом. Он был мобилизованной жертвой гитлеровской пропаганды. Ута тоже не была нацисткой. Более того, она даже сожительствовала, правда недолго, с ассимилированным турком, владельцем очень небольшого, но очень экзотического секс-шопа с будоражащим фантазию названием «Под чадрой», расположенного в гамбургском квартале Красных фонарей. Потом они расстались, но отнюдь не по дискриминационным мотивам. Просто турок оказался пидарасом, и Ута ощущала с ним духовно-сексуальный дискомфорт. Подарив экстравагантному турку надувного мужика из ассортимента его же собственного магазина, она отправилась в Советский Союз, столицу которого — Москву — не переносила, в память о забитом дедушке. Хотя логичнее было бы обратить свою нерастраченную ненависть против населённого пункта Константиновка, что догнивает свой век в одиннадцати вёрстах от московской кольцевой автодороги. Но всё же ненавидеть нечто и без того ущербное и незначительное было бы в высшей степени антигуманно для продвинутой девушки-ди-джея. Её духовный пастырь Кастанеда призывал к ненасильственному слиянию со вселенской ненавистью путём её полного поглощения бездной освободившегося духа. Он же, Кастанеда, нажевавшийся корней тольтекской мудрости, советовал ей оставить для негативного выхлопа какую-нибудь область человеческой придури, относясь к этой области как к Контролируемой глупости. Ута углубилась в себя, но так и не смогла отыскать в сумерках своего внутреннего содержания ничего негативного. Продолжая поиски уже вовне, она наткнулась на старый фотоальбом, где и обнаружила подбитую желтью фотографическую карточку капрала Шрёдера, невесело улыбавшегося на фоне рубленой избы с надписью «медпу…». Оставшиеся буквы «н», «к» и «т» были закрыты обугленными пятками повешенного партизана. Ута взгрустнула, выкурила косячок и решила ненавидеть Москву, тем более, что мёртвые пятки ещё долго болтались перед её серо-голубыми глазами. Так она обуздала свою глупость.