Андрей Ханжин - Неформат

Литл.

Как все приличные люди, они познакомились по пьяни. Точнее — он был пьян, а она методично уничтожала расчленённый на мелкие прямоугольники торт «Птичье молоко», совершая одновременно с этим духовное харакири, методом прослушивания монструозной баллады Александра Барыкина «Я буду долго гнать велосипед». Непонятно от чего, у обоих случилось ощущение, будто им только что насрали в души. Если бы в этот миг рядом с ними оказался просветлённый учитель Догэн, то он вероятно растолковал бы им, что такого рода ощущения являются каждому, кто сделал первый шаг по направлению к Вратам Дхармы великого покоя и радости. Но гуру Догэна не было. Были билеты на футбольный матч «Спартак» — ЦСКА. Так Ксюха совершила самый важный, но далеко не самый выдающийся поступок в своей жизни. Всё выдающееся было ещё впереди и не просматривалось даже смутно. Подслеповатая, не имеющая ни малейшего представления о правилах, руководствуясь которыми мужчины пинали круглый предмет, сидела она, вцепившись в руку своей судьбы, а над головой её, разрывая барабанные перепонки, сотни испитых глоток надсадно орали: «Ар-р-р-р-р-рмейцы Москвы!». Больше она ничего не запомнила. Матч закончился со счётом 1:1.

Лжёт тот, кто говорит, что Литл действовал по расчёту. Он вообще не умел считать. Ходили неопровержимые слухи, что он неплохо составлял буквы, но сейчас это уже не важно. Главное, что двигало им, это интуитивное желание остановить поток эстрадного бреда, со свистом проносящегося в тоннелях кучерявой Ксюхиной головушки. Необходимо было сорвать пломбу с рукоятки. Зафиксировать «СТОП-КРАН». Привести девушку в состояние педагогического шока. Пришить обывателя. Проскакать с пуэбло Моррисоном вокруг мексиканского столба. А никакого веселья не было. Не было веселья. В любви вообще нет веселья. Невесёлое чувство — любовь, будь она проклята!

Давление падает. Оттого и грустно. Кровь не спеша перебирается по венам, как тихая осенняя река. В пасмурную погоду, когда моросит и мокрые птицы на подоконнике — всегда так. Есть души, созвучные такой погоде. Такая осень в мае. У Филина была такая душа. Дождь смывает следы прошлой жизни, как изображение на подлежащей уничтожению киноплёнке. Всё прошедшее остаётся лишь в памяти, всплывает иногда, не так отчётливо и, потом, всё реже, и реже, и реже… И исчезает насовсем. Наверное, счастливы мечтающие о нетленных следах своей жизни. Только всё когда-то истлеет, развеется, стихнет. Отзвучат цыганские фанфары Чиокарля, отощают раскормленные грёзы, рассыплется песчаный Тадж-Махал, а Маргариту Николаевну сожгут в печи. И снова зарядят затяжные дожди забвения. Всё завершится. И никто не счастлив вечно. И никто не счастлив сейчас. У Филина была такая душа.

Может быть поэтому, покупая квартиру у навсегда отбывающей в Аргентину Вампи, он решил оставить в ней всё так, как было, так, как запомнилось тем, кто оставлял в этих стенах добро ли своё, зло ли своё… Он чувствовал созвучие, ощущал причастность к ветхому трюмо с подломленной ножкой, к разноцветным бамбуковым шторам, к телефону с отколотым краем и скрипучим диском. И это чувство было важнее других, рациональных или эстетических. Филин не собирался здесь жить, но намеривался поселить здесь тех, кто и прежде был связан с этим местом. А он бы возвращался сюда, как в память. Иногда — на ночь. Этот действующий музей рок-н-ролла Вампи уступила можно сказать даром. Филин поклялся, что если они когда-нибудь вернутся, то всё снова будет принадлежать им. Она усмехнулась. Никто не вернётся. Литл, излечивший жену от радикального мещанства, сам сошёл с ума, как сходят с ума морфинисты, решившие покончить с гнетущим пристрастием при помощи кокаиновой терапии. Экспериментируя со своей возлюбленной, он ещё в большей степени экспериментировал над самим собой. Погружая любовь в непроходимые катакомбы андеграунда, он, будучи настоящим художником реальности, стал преступником. Ведь андеграунд — это и есть преступление в сфере искусства. Вывернутое на изнанку зеркало. Каторга духа. Да и что там объяснять… Мир расширяется преступлением границ. Но сами нарушители общепринятых табу вынуждены расплачиваться бешеной ненавистью тех, кто страшится приподнять взор чтобы не увидеть случайно собственное будущее… То будущее, в котором неясные тени их детей бродят по безжизненным пустырям, тщетно пытаясь отыскать хотя бы окаменевший окурок, свидетельствующий о существовании предков. Но нет даже окурка. Ничего вообще не осталось. Даже рисунка на обоях… Даже проклятия.